Моченые яблоки

К концу учебного года в школе из восемнадцати классов осталось четырнадцать. Но зато это были настоящие классы, где все знали друг друга в лицо: учителя — учеников, ученики — учителей. И были классные собрания, и классные вечера, и математические олимпиады, и литературные чтения.

— Вот уж не думала, что доживу, чтобы в нашей школе было как у людей, — сказала как-то в учительской Нина Петровна, математик из ветеранов.

Дверь в мой кабинет была открыта, и я слышала этот разговор. Ей отвечала молоденькая — пришла уже при мне — физик Галина Николаевна, Галочка.

— У людей-то разве так, как у нас?

— Да я не этих людей имею в виду, не шаромыжников, а детские, настоящие школы.

Я тоже начинала с детской, настоящей школы. Мне было двадцать лет, и весь класс — это был восьмой «Б» — все сорок пять минут моего первого урока стоял на голове. Шум был невообразимый, его, конечно, слышали в учительской, но когда я вошла туда после спасительного звонка — никто из деликатности ни о чем меня не спросил. С трудом удерживая прыгающие губы, я сказала директору Михаилу Антоновичу:

— Увольте меня, пожалуйста.

— Что вы! — улыбнулся он. — У меня на первом уроке было то же самое.

На следующий день он вошел в класс вместе со мной. Тишина стояла мертвая. Я рассказывала о Герцене. Мне повезло, что по программе в этот день был Герцен, о котором я писала дипломную работу и вообще любила его и знала.

— И вы хотите уйти из школы? — сказал мне после этого урока Михаил Антонович. — Кто же тогда расскажет им о Герцене?

Когда у меня родилась Надя, мне пришлось перейти в школу рабочей молодежи — ШРМ. Тогда школа была не сменной, а вечерней, и меня это устраивало, потому что в ясли Надю отдать не удалось и сидеть с ней днем было некому.

В те годы вечерняя школа была настоящей, не то что сейчас Когда же все переменилось и почему? Вот вопрос, который мучит не одну меня.

— Ведь мы всему этому свидетели, — сказала мне однажды завуч тридцать второй школы Елена Матвеевна Пичугина, сидя рядом со мной на совещании.

Я даже вздрогнула, потому что она прочла мои мысли.

— Чему свидетели? — спросила я на всякий случай.

— При нас началась эта ложь, на глазах у самих себя мы действительно превратились в шаромыжников. Ведь о чем он сейчас говорит? Этого же нет на самом деле!

На трибуне стоял директор тридцать второй школы и очень бодро, только иногда заглядывая в бумажку, сыпал цифрами, фамилиями, мероприятиями.

— Нет, я ухожу на пенсию, я больше не могу, — сказала Елена Матвеевна. — Я ему говорю вчера: «Надо закрыть девятый «В», там реальных восемь учеников». А он мне: «Кому нужна ваша реальность! Там по списку семнадцать, вот за семнадцать и отчитывайтесь». А мне уже в ведомости на зарплату расписываться стыдно: дожила, называется! Я ему и это сказала.

— А он?

— Что — он? Он же знает, что я права, да повязан веревочкой: у него план. Если девятый «В» закрыть, плана не будет.

Вот, вот — повязан веревочкой! В этом все дело. Представляю себе, что они думают обо мне! Ишь цаца, думают они, для нее процент успеваемости — не закон, план по контингенту — не закон. Ишь цаца!

— А вы у нас прямо цаца, — улыбается Елена Матвеевна, снова читая мои мысли. Но в ее улыбке уже нет сочувствия, она, должно быть, жалеет о своей внезапной откровенности. — Как вам это удается? Говорят, вы пять классов закрыли?

— Четыре. Но они существовали только в воображении моего предшественника.

— Подумать только, а ведь он был на хорошем счету в районе, — удивляется Елена Матвеевна.

Чему она удивляется, думаю я, разве не она только что рассказала мне про свой девятый «В»?

Я хотела выступить на том совещании, но мне не дали слова. И правильно сделали, что не дали. Разве на совещаниях доказывают свою правоту?

Впрочем, где бы я могла ее доказать? В кабинете у Пустовойтова?

Я только одному сейчас удивляюсь, что продержалась пять лет. Пять лет в роли белой вороны!

И еще эта история с Анной Ивановной Сосновой…

Однажды утром, когда я сидела в своем кабинете, ко мне вошел Семен Григорьевич Савицкий, преподаватель литературы, и молча положил передо мной общую тетрадь в дерматиновом переплете.

— Что это? — спросила я.

Семен Григорьевич покраснел. Краснел он смешно, начиная с лысины. В его глазах были решимость и нерешительность — одновременно. Мне стало неловко смотреть на него, и я начала листать тетрадь.

— Погодите, — сказал он. — Здесь нужны пояснения.

Он опять помолчал.

— Анна Ивановна Соснова — теща Пустовойтова, вы это знаете?

— Нет, — удивилась я. — Зачем мне это знать?

— Ирина Владимировна, вы замечательно смелый человек. Не перебивайте меня. Мне нравится, когда поди бывают смелыми. Я, знаете ли, не умею быть смелым.

— Что вы такое наговариваете на себя? Вы же фронтовик, артиллеристом были, я это знаю.

— На войне, знаете ли, многое было проще. Одно дело, когда перед тобой враг, и совсем другое дело, когда…

— Анна Ивановна Соснова? — засмеялась я.