Моченые яблоки

Он посмотрел в окно, за которым кончался зимний день. Когда-то было лето, нет, не лето — начало сентября, уже учились (Митя тогда ходил в десятый класс), но было еще совсем тепло, и во дворе до позднего вечера гоняли мяч, отжимались на турнике, курили, спрятавшись за домом, чтобы не видели из окон.

В один из таких вечеров во двор вошла девчонка с темной косой вокруг головы. Обратившись к Мите (он бежал за мячом к воротам), спросила надменно:

— Ты не знаешь, в какой квартире живет Павла Андреевна?

— Тетя Паня? — переспросил он. — В пятой.

И побежал, гоня перед собой мяч, а она шла рядом, и походка у нее была такая же надменная, как голос.

Что-то случилось в тот миг, когда он увидел ее, он и сам не понял что. Вдруг стало скучно гонять мяч и вообще нестерпимо скучно. Танька Савицкая из десятой квартиры прошипела вслед девчонке, скрывшейся в подъезде: «Принцесса! Я ее знаю, она учится в нашей школе». А Танькина подруга, Вера Шувалова, в которую Митя был влюблен с восьмого класса, промолчала и вскоре ушла и больше не приходила к ним во двор, будто что-то поняла, хоть он сам ничего не понял.

Танька, а за ней остальные называли Веру Векой. У нее были коричневые глаза, и высокие скулы, и темные прямые волосы, спадавшие на плечи, а когда она смеялась, ее маленький вздернутый нос смешно морщился. «Тебе не идет смеяться», — говорила вредная Танька, а Века смеялась ей в ответ.

А ту, с косой вокруг головы, звали Ляля. Он узнал это, когда ждал, выслеживал ее на углу у женской школы. Он слышал, как кто-то крикнул: «Ляля!» — и она обернулась, а он стоял и ждал ее…

И вот чем это кончилось теперь. Как долго тянулось и все-таки кончилось. Ему не надо было жениться на ней, но кто тогда знал, что надо, а что не надо.

— Митя, — позвал слабый знакомый голос.

Он повернул голову. Ксения Георгиевна! Вот кому он рад.

— Здравствуйте, — сказал он и засмеялся.

— Вы не спали? Я не разбудила вас? Чему вы смеетесь?

— Я только что подумал, что у меня в жизни все бывшее — работа, жена. И даже вы — бывшая теща…

— Бог с вами, Митя, — сказала Ксения Георгиевна. — Не мучьтесь этим, все наладится. Надо только, чтобы все были живы, и тогда все наладится.

Она не стала сидеть у кровати без дела, будто пришла в гости, как сидела вчера Ляля. Собрала бутылки из-под кефира, сока, ложки, стакан, пошла к умывальнику — мыть. Потом достала из сумки банку с протертыми лимонами, смешанными с медом и еще с чем-то, заставила съесть. Взбила подушки, отыскала где-то сестру-хозяйку, попросила у нее второе одеяло для Мити — в коридоре дуло со всех сторон.

— Знаете, что меня беспокоит? — сказала, уже собравшись уходить. — Вы не хотите выздоравливать, вот что. А эдак трудно поправиться.

Она внимательно посмотрела на лежащего перед ней уже почти седого, усталого человека с глазами, словно осунувшимися, и увидела в нем мальчика — хоть никогда не знала его мальчиком, увидела мальчика, который когда-то начинал жить с надеждами и любопытством и был наивен и добр, — и вот что с ним сделали.

— Надо хотеть выздороветь, — строго сказала Ксения Георгиевна.

«Почему я не сказала, что его жизнь нужна нам — мне, Алеше, его матери? — мучилась она, добираясь домой сначала автобусом, потом в метро до Арбата, оттуда уже пешком, хоть и не близко, в Трубниковский переулок. — Ему кажется, что он один на всем свете после всего, что случилось. И как назло, Коли нет в Москве…»

Ксения Георгиевна ездила в больницу почти каждый день. Ляле это не нравилось.

— Мама, — раздраженно говорила она, — ты что, опять в больницу? Зачем это нужно — ездить каждый день? Небось его мамаша так часто там не появляется.

— Нина Константиновна плохо себя чувствует…

— Ах, плохо себя чувствует? Ну, конечно! Зато ты себя хорошо чувствуешь. Совсем голову потеряла с этой больницей! Погляди на себя — опять, кажется, собираешься выйти из дома в одной рубашке!

Ксения Георгиевна спохватывалась и возвращалась от дверей. Она иногда в самом деле забывала надеть юбку, выходя. Стала рассеянной, забывчивой до комизма. Однажды, стыдно вспомнить, в платной поликлинике на Арбате снимала пальто в гардеробе и вдруг услышала, как гардеробщик, старый человек в пенсне, похожий на Молотова, шепчет: «Мадам, извините, вы…»

Ляле она об этом не рассказала. Ляля бы этого не стерпела. Она и так считает ее «полусумасшедшей».

— У меня мать — полусумасшедшая, — рассказывает она со смехом своим гостям. — Вчера, например…

Гости, еще не дослушав, смеются: анекдоты про Ксению Георгиевну как непременный десерт в этих застольях. Ксения Георгиевна смеется вместе со всеми. Они неплохие, незлые люди, но какие-то ограниченные, и Ляля поглупела, потускнела в их компании.

Ксения Георгиевна неосторожно спросила как-то у дочери, почему они так безграмотно говорят, ведь все с высшим образованием?

Ляля раскричалась, стала красной, некрасивой.

— Что ты лезешь со своими интеллигентскими замашками? Тоже мне пуристка! Безграмотно они, видите ли, говорят!

Ксения Георгиевна с тех пор больше «не лезла».