Моченые яблоки

Если живешь на свете чуть ли не сто лет, то доживаешь до всего. Когда-то не было телефонов, потом они появились. Лийзе, правда, никогда не говорила по телефону, но она знает, что другие это делают. Не было маргарина, зубной пасты и уж конечно не было радиоприемников, а теперь вот он — стоит в комнате у Лийзе, и она научилась нажимать на клавиши и вертеть ручку, после чего женский голос (а иногда и мужской) рассказывает, какая погода будет завтра в Эстонии. Подумать только! Придумали радиоприемники и — мало того — научились узнавать, какая будет погода!

И самолетов, когда Лийзе была молодой, еще не было…

По главной улице, которая когда-то называлась Posti, Почтовая, за гробом внука Лийзе и Эйно ехало пятьдесят две машины. Это рассказала Лийзе старая Ани. Делать, видно, ей нечего, старой Ани, если она вздумала сосчитать машины.

А Лийзе на кладбище не ездила. Зачем? Скоро она отправится туда навсегда. Но и уходя навсегда, человек не уходит. Никто из них не уйдет, потому что есть маленький Эйно. Да, да, есть Эйно, ее правнук, крохотный смешной малыш, в котором и старший Эйно, и Рутор, и Эйно-младший, и даже она, Лийзе, — все, кто еще есть и кого уже нет, будут жить всегда…»

«Хорошо бы летом съездить со Славкой в Одессу», — думает Тоня, втискиваясь утром в переполненный трамвай. Она часто вспоминает Одессу, то есть не Одессу — что она там успела увидеть! — а себя в то далекое время, себя, тетю Фросю, смешного Кольку, и это ежедневное: «Дид, у вас пече?»

Пожалуй, только при воспоминании об Одессе не щемит ревностью сердце. Там, как нигде, люди были добры, а Клим всецело принадлежал ей.

Потом же его стало уносить течением, как баржу на Волге. Все уносит, уносит течением, и вот уже не видно баржи, одна мачта торчит, а потом и мачты не видно.

А эта его теперешняя жена — рыба драная! Да и не жена она ему, ведь Клим и Тоня даже не разведены. Он и из квартиры не выписался, и вещей своих не забрал. Ушел как все равно в туристский поход — налегке. Тоне иногда кажется, что он вообще не понял, что наделал, как мальчишка, не повзрослевший в свои тридцать три. Но беда и тоска от этого не становятся меньше: она-то взрослый человек.

В цехе опять переполох: Виктор Васильев не вышел.

— Так я его отпустил, Антонина Сергеевна, — спокойно сказал начальник цеха. — Он и заявление оставил: в счет отпуска просит один день.

Тоня заметила официальное «Антонина Сергеевна», но заострять на этом внимание некогда.

— Как же вы могли отпустить его именно сегодня? — сказала она с отчаянием. — У нас же план горит!

— Он сказал, что у него тоже горит. Я еще спросил: «Душа, что ли, горит?» Нет, ответил он, одно неотложное дело.

Начальник цеха (всем известно) — пустое место, но хоть бы делу уж не вредил.

— Взялся бы Никитин да выгнал таких, как наш Федор, — сказала Тоня Алевтине.

— Смотри, как бы он тебя не выгнал, да и меня заодно, — мрачно ответила Алевтина.

— Брось! Я думаю, никто этой ерунде не станет придавать значения, да все и заглохло уже, — беспечно сказала Тоня.

Алевтина посмотрела с сожалением.

— И где только таких наивных дурочек выращивают? Ты прямо как не взрослый человек.

Она выплыла из конторки, покачивая бедрами. Тоня рассмеялась вслед: как раз сегодня в трамвае думала о том, какая она уже взрослая, прямо-таки старая, все понявшая женщина. Но вот Алевтина, оказывается, считает иначе.

А Виктор Васильев ехал в это время в поселок Радченко. Сначала электричкой до Редкина, а там на автобусе или, если повезет, на попутке. Так же как Алевтина (и даже доподлинней), он знал: дело не заглохло, его еще только собираются сделать Делом. И дуре этой Тоньке не поздоровится, она-то по наивности все продолжает думать, что люди, в большинстве своем, добры и порядочны. Уж он-то знает, как они добры.

Заявление в местком написала Светка. Нарочно подделалась под неграмотную, но в случае чего отказываться не собирается.

— А я докажу! — сказала она ему, когда после смены зашли вместе в «Голубой Дунай».

«Голубым Дунаем» в округе называется выкрашенный в цвет синьки дощатый павильон, где продают пиво.

— Докажу, докажу, — хвасталась Светка.

Даже руки чесались, так хотелось треснуть ее и на том закончить, но Виктор сдерживался, потому что мгновенно понял: Светку надо пока иметь в «друзьях», ни в коем случае нельзя с ней сейчас расплевываться. Невыгодно. Спросил только (и то зря):

— Да что они тебе сделали?

— Ничего, — сказала Светка. — А пусть не задаются, особенно Тонька.

И вот он едет в Радченко, к Тонькиному отцу. Кто-то ж должен вступиться за Тоньку. Клима нет. Он, Виктор, ей никто, а кто-то ж должен стукнуть кулаком по столу в директорском кабинете, если дойдет до этого дело.

Он снова принимается за чтение. Несмотря на строжайший запрет, все-таки увез с собою верстку эстонской повести «Тере!», что в переводе на русский означает «Здравствуй!».