Мода на короля Умберто

В глазах Мокея Авдеевича появилась такая боль, что Маэстро не выдержал и отвернулся. «Что мне с ним делать?! Доверчив, доверчив, ну просто как ребенок», — с досадой пожаловался он Бетховену и даже пристукнул по стулу кулаком.

Обеспокоенный Мокей Авдеевич виновато замолчал, заранее соглашаясь с упреками в свой адрес. В его позе столько самоосуждения, так смиренно лежат на коленях его руки и так трогательно выглядывают из-под ветхих манжет брюк голые лодыжки, что невольно улыбнешься.

— Не смейтесь над, Микой! — грозно предупреждает Скуратов. — Марья Юрьевна Барановская говорила: «Не смейтесь над Мокеем Авдеевичем. Это не-счаст-ней-ший человек!»

Что-то обидное было в отчеканенной фразе. Она могла испортить настроение кому угодно. При мысли о родниковой воде, которую старик вез откуда-то из-за города, по морозу, в своем демисезонном легком пальтишке, она казалась и вовсе бестактной. Но Мокей Авдеевич и не думал обижаться.

— Да, Марья Юрьевна, светлой памяти, благоволила ко мне, хотя вид у меня был… не приведи господь!.. В ту пору я ходил в калошах, перевязанных веревкой…

Маэстро пьет чай, растягивая удовольствие, он приберегает воспоминания на потом.

— А милиция? — наконец вступает и он Мику как-то посадили в кутузку. Да-а. Представьте себе. Остановили прямо на улице: «У вас на одной ноге ботинок черный, на другой — коричневый. Вы портите вид города, а у людей праздник». Часа три продержали. Да, Миклуша?

— Пожалуй, что и побольше. Бывало, и за бороду драли в отделении. На почве шпиономании. Думали, приклеенная. Пребольно…

— И без извинений выпускали. — Маэстро сам ежится от боли, сочувствуя старцу. Но одновременно что-то его безумно веселит. — Шедевр идиотизма! — взрывается он. — Вообразите, человек встречает знакомую… аккуратненькую старушку… Недобитую. И ничего не придумывает, как на радостях обратиться к ней по-французски. Решает сделать приятное. В битком набитом трамвае. Ну, Мика, соображать же надо!.. В каждой газете — о классовых врагах, вредителях, двурушниках… А ты парле франсэ! «Букашка» была тотчас же остановлена… В самом центре мирового рабочего движения… А «лазутчиков» препроводили в КаПэЗэ.

— А помнишь, Володя, как твой братец приходил и пинал ногами моих собак? «Приблудные»! Надо же выдумать, будто я ем с ними из одной тарелки. Инженер, образованный человек, и такая склонность к преувеличениям.

Мокей Авдеевич потихоньку перетягивает портфель поближе к себе, на свободный стул, и, вздыхая, начинает доставать листы, тетрадь за тетрадью.

То было настоящее шествие нотных знаков. Отогретые термосом, под боком у райской птицы, они как будто появлялись на свет для того, чтобы расправить крылышки и полететь. Я не удивилась бы, если бы старец извлек еще и складной оркестрик с малютками-музыкантами и рассадил бы их у подножия пряничной горы.

Маэстро медленно допивает чай, вытирает губы бумажной салфеткой, и вот уже его вдохновенно-решительное лицо обращено к Ниночке. Она вдруг начинает спешить — и дожевывает, и вытирает пальчики, и обиженно сопротивляется, когда Мокей Авдеевич заталкивает ей в кармашек конфеты, ничего не признавая: никакую там фигуру, талию…

— Мика, ты просто невыносим! Сейчас опять что-нибудь зацепишь. Ниночка, возьмите ноты, иначе старец непременно зальет их чаем.

— Сейчас, сейчас. — Ниночка послушна, ее кудряшки, падающие на лоб, тоже кивают, но, прежде чем забраться на свое сиденье, она шепчется с Мокеем Авдеевичем, согласовывает последние тонкости и отбирает из пачки нужные ноты.

Наконец приготовления окончены. Отражение Ниночкиных клавиатурных пальцев уже завизировано латинскими буквами «Блютнер Лейпциг» на поднятой крышке.

Мокей Авдеевич тоже у рояля. Голова скорбно опущена. Руки кротко соединены. Благообразные седины, разделенные пробором, ниспадают на воротник. Взгляд устремлен в неведомое. Он почти отрешен. Осенние полуботинки Мокея Авдеевича воплощают собою печаль.

Маэстро поднял руку. Начали!

В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня, твои лобзанья…

От неожиданности я засмеялась. Самым натуральным образом. Удержаться было выше моих сил.

С первой же ноты старец рванулся ввысь, глаза засияли, почтенная борода ожила в светлейшей улыбке, а руки прижались к груди, как бы пытаясь унять пыл, бушующий там. Озарилась и комната: в лампах мгновенно прибавилось света.

Что-то бесовски веселое таилось в голосе старика. Озорное и дерзкое, не соединимое с жалостью, или состраданием, или каким-нибудь пристойно-унылым чувством.

Благо Маэстро остановил Мокея Авдеевича: они только начинали разучивать этот романс, и Скуратов неумолимо пресекал любую попытку своевольного исполнителя уйти от музыкального оригинала.

— Детка, ты неправильно поешь, — терпеливо внушал он. — Путаешь ударения. Не в крови горит, а в крАви. Ты же знаешь, у Глинки не совпадает ударение с пушкинским. Опытные певцы умеют это скрыть.