Мода на короля Умберто

— Вы что, договорились все?.. Вот и змий Иван Лазаревич зудел: «Ты, Мокей, эстетствующий. Ты, Мокей, занятный субъект потребитель. Но тебя время от времени надо к стенке…» А уж он-то с Госбезом… Ни сном ни духом… Ретроград чистейшей воды.

— Век гуманизма кончился. Звезды на небе и те иные. Обозначилось созвездие Водолея, которое никогда не было видно. Ну как ты, балбес, не понимаешь, что карательство заразно!

— «Балбес»… «Не понимаешь»… — заворчал старец. — Мои, что ли, слова о свинце и железе: «Русский человек — рохля, русский человек — тютя. Нечего с ним миндальничать»?

Маэстро побледнел, опасливо оглянувшись.

— Не бойся! — рассердился Мокей Авдеевич. — Не явится автор из мавзолея.

— Значит, до четверга? — в дверях спрашивает Ниночка, оделяя прощальной улыбкой всех поровну, не забывая и Людвига ван Бетховена.

— Терпеть не могу эти фальшивые улыбки! — взрывается Мокей Авдеевич, давая наконец выход своему самолюбию. Но Ниночка его не слышит. Она далеко. Возле бывшего катафалка. — Эти ужимки, гримасы… Постоянно она куда-то торопится. Тут совместительство, там совместительство… Мечется, как в капкане. Тьфу!

— Аморозе дольче, Мика, — пробует унять его Маэстро на своем, музыкальном, языке, давшем жизнь магически-вселенскому портаменто.

Он шокирован. Позволительно ли почтенному старцу опускаться до подобной прозы? Это уже ни в какие ворота. Оскорбленное самолюбие — хорошо, но выдержка… Выдержка — прежде всего.

Однако старец во власти ее — пошлой действительности. Уже и Василий Васильевич по-житейски советует ему быть выше, потому что отрицательные эмоции — что хорошего? Никакого творческого роста, а все наоборот. За примером недалеко ходить. Да сегодня уже у Мокея Авдеевича не было полетного звука!

— А Ниночка что ж… — мудро заканчивает Василий Васильевич, — придет и уйдет, а искусство вечно.

Невозможно не улыбнуться серьезности Василия Васильевича. Для него Искусство — страна, где все равны, талантливы, где все братья, призванные помогать друг другу. И снова вспоминается, как однажды, в последнюю пятницу перед троицей, он отправился к благовесту. Василий Васильевич знал, что я писала рассказ о юноше, застрелившемся в Никитском ботаническом саду, и вечером шепнул, догнав в фойе:

— Я поставил свечку за вашего Будковского… Сегодня можно. — И огонь этой свечки горел в его просветленных глазах.

Я опешила, не зная, что сказать.

Он разъяснил:

— Сегодня единственный день, когда можно… за них, самоустраненных…

— Василий Васильевич, голубчик… Дайте передохнуть. Неужели специально пошли, специально поставили? — говорила я, не веря, что есть человек, которому не все равно, который помолился за моего Будковского.

— А как же… Пошел, подал милостыню, купил свечки… Честь по чести. Сначала я помянул Марину Цветаеву, потом Есенина, потом Будковского.

— А Юрасовский? — встревает в наш разговор возникший из полумрака Маэстро, ставя нас в тупик, что уже не раз бывало. — Как?! — пристыдил Маэстро, видя перед собой профанов. — Юрасовский, композитор… Автор оперы «Трильби»… И неплохая опера, кстати… Ее давали в филиале Большого. Да-а. Сын Салиной — первой Снегурочки, — прибавил он с таким выражением, словно этого-то не знать — просто позор.

Василий Васильевич, желая как-то оправдаться, сказал, что в прошлом году он поминал одного сына…

— Помните, Владимир Дементьевич… Была такая писательница… в свое время… детская… Лидия Вербицкая. Так вот, ее сына — красавца актера из МХАТа.

Теперь Маэстро в замешательстве:

— Как?! Разве он умер?

И Василий Васильевич не просто подтвердил, но даже рассказал обстоятельства:

— Он выстлал весь пол разными книгами разных авторов и раскрыл их на страницах, где написано, что жизнь бессмысленна… И есенинское тоже. А потом включил газ.

— Последний раз я видел его в Сандунах, — растерянно сказал Маэстро, прикидывая, сколько же времени прошло с тех пор, и сделал шаг назад, словно заглянул в бездну. — Кто бы мог подумать!.. Бедный Толя.

— Какой это был Вронский, — вспоминал Василий Васильевич. — Блеск, благородство, внешность какая…

Они так и стоят в моей памяти, друг против друга посредине фойе, а за ними — детские рисунки, развешанные по стенам. Еще минута, и они разойдутся. Останется пустой зал, где полгода назад высился катафалк и под пленительную музыку танго скользили пары. Кавалеры — обтянуты трико, дамы — в длинных широких юбках. Сейчас шторы задернуты, никто не отражается в окнах. Не брезжит неоновая вывеска: «Дом культуры автомобилистов». Не видны исполинские буквы, зовущие к коммунизму. Все сгинуло, как прошлогодний снег. Но эти-то, мои единоверцы, должны уцелеть. И, глядя на них, я подумала: «Невозможно предать их, забыть. А с ними их чудный мир — остров спасения, возле которого я бросила якорь».

VI

Мокей Авдеевич как заговоренный. Еще минута, и Василию Васильевичу достанется за полетный звук. Но благоразумие все же берет верх.

— Ладно… Чего уж там… Мелочиться… Я хочу расстаться с Ниной Михайловной по-хорошему, — решает Мокей Авдеевич. — Дам прощальный ужин. Банкет.