Мода на короля Умберто

Наконец, они были вместе, пережив пронзительный вскрик птицы, шум задетой ветки, с чувством облегчения и благодарности друг к другу вытирали травой прохладную кожу, так что свежесть реки и клевера оставалась в ней долго и веяла от волос, пробиваясь сквозь встречные запахи лесной темноты, стоявшей вдоль дороги. Это был полубег, полуходьба — мелькание трех пар ног; хлесткие, широкие, как лопата, ступни старухи не отставали ни на шаг. Лихорадка побега, узнавание примет отстраняли все желания, кроме одного: хоть ползком добраться до первого хутора за ночь.

И вот хутор. В зябком полумраке рождающегося утра он серел перед ними. Они еще не успели сообразить, что ступили на пожню, как раздался окрик: «Стойте! Стрелять буду!» Женщины налетели на эти слова, как на стену, замерли, стараясь понять, кто этот не замеченный ими крестьянин в безрукавке, трижды повторивший свой приказ, и почему он интересуется, бегут ли они из лагеря, вместо того чтобы пасти своего буланого коня. Ломкими голосами, словно протолкнутыми сквозь горло, сухое от частого дыхания, они наотрез воспротивились этому интересу, замотали головами, боясь признаться себе, что неожиданная горечь во рту и стук в висках — признаки страха, вызванного подозрительным взглядом и неподвижностью руки на прикладе ружья, пока не снятого с плеча. Крестьянин уже подошел к ним так близко, что мог выстрелить лишь из обреза или карабина, а у него было ружье с длинным стволом. Тогда каждая перестала думать, что этот час, когда луна клонится от солнца, едва угадываемого по золотисто-оловянной подпалине неба, и меркнет в обильной росе, чье испарение начинало образовывать туман и поглощать хутор, где спали белые овцы, давшие шерсть на безрукавку и гетры крестьянина, что этот час — последний в их жизни. Старуха облегченно перевела прощальные деревенские глаза с бескровных желтых листьев на коня и по надетой уздечке определила, что хозяин собрался домой, значит, зря девки трясутся: проговорит недолго, а молодые приходили в себя оттого, что остались живы, — никогда еще они так ясно не ощущали, что в этом вновь обретенном мире нет ничего, с чем хотелось бы расстаться навсегда, и все трое стали покорно ждать, когда крестьянин вспомнит русские слова и скажет то важное, от чего сошлись его короткие выгоревшие брови.

Табачный дух успокаивал их, возрождал доверчивость, мысли о человеческой доброте, мужественности, наполнял верой в то, что ожидание вознаградится: ведь с каждой минутой рассвета крестьянин отдалял их от спасения и брал на себя ответственность за их жизни. Но для него было что-то серьезнее чужой беды, и они поняли, что он не воспримет ее, пока они не откроются в том, что бегут из лагеря, и пока Катерина, знавшая литовский язык, не скажет крестьянину правду.

Позднее, в сарае, куда крестьянин привел беглянок, накормив на хуторе тминным сыром и молоком, за сухими сложенными дровами, пахнувшими еще лесом, Катерина, слабая от сытости и негаданного покоя на дурманно-пряном сене, перевела им свой разговор с крестьянином. «Из лагеря бежите?» Едва Катерина кивнула головой, не возражая против опасного вопроса, но и не произнося «да», крестьянин стал допытываться, не видели ли они в лагерном дворе гнедого жеребца, и замер, только Катерина ответила: «Неужели не видели?! По кобылам бегал!» Усмехнувшись, тихо спросил, словно не сомневался, что Катерина знала его сына-подводчика: «Почему домой не приезжает?» И Катерина ответила, жалея и крестьянина, и его сына, и тех, кого сын должен везти на своей телеге рыть окопы и, может быть, умереть с ними под бомбежкой: «Собирают еще народ. Без подводчиков не обойдешься…»

Теперь, когда крестьянин знал, что сын жив, его жалость, угнетенная неведением, освободилась. Он увидел пятнистые, в комариных укусах, ноги беглянок, их впалые щеки, сизые от бессонницы веки и, чтобы успокоиться после зрелища изведенной природы и защитить ее от яви, которая сейчас особенно представилась враждебной, повел женщин к себе на хутор, а они, ободренные заверением: «Выправлю на дорогу», — благодарно шли, впервые за много месяцев испытывая доверительную слабость, почти детскую, так как давно отвыкли от всякого заступничества.

Я почти видела эту картину. Человеческая суть крестьянина попеременно воплощалась в облике нескольких людей, которых я всегда помнила, потому что они выручали меня из моего плена, — их воля к добру не ждала, когда ей предоставят права. Я думала о недолговечности всего плохого, о даре оставаться человеком даже тогда, когда все оказывалось против этого.

Они улеглись на сене, слушая звуки чужой жизни: крики петухов, звон металла из дальней кузницы, — ощущая пребывание в сарае как нечто опасное не только хутору, но и крестьянину, затачивающему бруском косу, и его ржи, еще не легшей валками. И досада на то, что они не могут вознаградить за добро, вынужденные томиться в полутьме, вместо того чтобы помочь вязать снопы, укладывать копны, мешала отдыхать, а потом, когда крестьянин привел их в дом, мешала есть и взять от него в дорогу три хлебные укройки.