Мода на короля Умберто

Брат и сестра жили в смежных комнатах. Каждый раз, проходя мимо завитухинской кровати, Антонина подозрительно вглядывалась в углы, словно надеясь найти там Ворочанова. Их пропыленная пустота действовала на нее сокрушающе, она начинала тут же пинать предметы и с нахрапом добиваться сострадания. Завитухин терпеливо ставил вещи на место, иногда по горячим следам их чинил, мысленно проклиная Антонинину работу: сидит в помещении с чанами, где бродит пиво, и даже при сорокаградусной жаре снаружи на ней валенки и фуфайка. Здесь не то что мебель — жизнь свою начнешь крушить. Завитухин смотрел на сестру, слушал и страдал. Антонина давно не говорила ничего нового: подлый Ворочанов, возможные кандидаты в мужья, скучная работа, пивное начальство, премиальные, путевки в дом отдыха. О чем успевала передумать за день, то и наваливала на брата, пугая раскатами мощного голоса скворца, дремавшего в клетке. Больше всего Антонина честила мужчин: вывелись, мол, как саблезубые тигры, ни цветов, ни тонких ухаживаний, выбери время, привези на такси, выставь бутылку, накорми, еще обласкай. Завитухин стойко выдерживал характер, но однажды сорвался. Антонина могла простить ему многое: и заступничество за Ворочанова, и угрозу намертво замуровать дверь из ее комнаты, и даже швыряние склянок с ядами, но слова о том, что ни один мужчина якобы не женится на ней, спустить не могла.

Вскоре плотники из домоуправления прорубили в ее комнате стену, а на завитухинские двери поставили английский замок. Но ни отдельный выход для Антонины, ни хитрый замок дела не изменили. Антонина выкрала вторые ключи и входила в комнату брата когда хотела. Вместо того чтобы создавать целительные бальзамы от цирроза печени, холецистита и всяческих аллергий, Завитухин ломал пальцы и в запоздалом прозрении вспоминал мудрого Ворочанова. Следя за мучениями брата, Антонина продолжала спрашивать, прекратит ли он свои идиотские занятия, будет ли отдыхать после работы, знакомиться с женщинами, ходить на концерты самодеятельности… Завитухин молчал. Когда Антонина доходила до тюрьмы и урановых рудников, которые якобы ждали брата как душителя и отравителя ни в чем не повинных граждан их несчастного подъезда, он сбегал в ванную, открывал все краны, чтоб заглушить лютый голос сестры, и с чувством освобождения слушал гулы, хлюпанье, бурление воды.

Лишь говорящему скворцу потакал Завитухин. Птица часто сидела у него на плече и бормотала: «натрий-бром», «бальзам Шестаковского».

Последующие события заставили Завитухина дать обет полного молчания.

Антонина завела себе однорукого сожителя. По вечерам она подпаивала его дармовым пивом, в которое добавляла краденный у брата спирт. Сожитель, в общем добродушный человек, часами стучал к Завитухину, повторяя: «Обменяемся о жизни». Когда Антонина укладывалась спать, сожитель оставался в коридоре у завитухинской двери и спрашивал кота: «Вась, а Вася, ну, скажи, где твоя полюбовница?» Завитухин лежал с открытыми глазами и думал, как ошибся бог, лишив этого человека руки вместо того, чтобы отнять у него дар речи. Именно в ночные часы Завитухину пришла в голову мысль, сделавшая его позднее знаменитым. Он будет еще благодарить однорукого сожителя и с нежностью вспоминать его конопатую физиономию.

Но пока Завитухин приходил на службу усталый, помятый, и, замечая сизые полукружия на его лице, Избицких и Филимонова говорили о распущенности нынешних мужчин. Одна Циальская была убеждена, что страдает Завитухин из-за замужней женщины с детьми, а страдания и не такое производят с человеком.

Об Антонине в аптеке не знали. Не узнали даже тогда, когда Завитухин, придя со службы, увидел дверь своей комнаты сломанной, а вместо замка с телемеханическим устройством рваный квадрат. Пол был усыпан стеклом, реактивы синели от чернил, как цветы иудина дерева, клетка с говорящим скворцом была пуста. На кровати возлежал кот Васька. От него разило валерьянкой, в усах колыхался птичий пух.

С этого момента Завитухин все делал молча: здоровался, вырывал радиошнур, передавал в рецептурную составленные лекарства. Сотрудницы, особенно Циальская, заговорили о его природной невоспитанности, и как только он не явился на очередное собрание профсоюзной ячейки, его сейчас же вычистили оттуда. В ответ Завитухин положил на столик каждой сотруднице записку: «Молчат мудрецы, ловчилы неистовствуют».

И постепенно в аптеке забыли, какой у Завитухина голос.