Мода на короля Умберто

Дальше произошло то, что однажды уже было, когда на трудной ноте Мокей Авдеевич порывисто откинул голову и, подавшись назад, сделал страшные глаза — такие, что от смеха Ниночка упала на клавиши, Маэстро схватился за живот, а я достала платок, чтобы вытереть слезы. Мокей же Авдеевич и не заметил, что остался без сопровождения; вернуть к действительности его могла разве что незабвенная Александра Трофимовна, да и то если бы оглоушила. Но с некоторых пор эта особа в классе не появляется. «Гениально!» — отдышавшись, сказал тогда Маэстро, не в силах осудить свирепый комизм старца. Все эти «безумные р-ррыданья», «золотые лучи солнца», «пурпурные закаты», увековеченные музыкой, нашли в Мокее Авдеевиче классического исполнителя.

— Детка, у тебя слишком художественная трактовка, — сказал Маэстро, едва Мокей Авдеевич выбрался из сиреневых зарослей романса, — за что и люблю!

Мокей Авдеевич наконец обрел себя и с неудовольствием установил, что все веселятся. Он не обиделся, а только пробурчал: «Ах, мерзавцы!..» Листая потрепанные нотные тетради, он отрекомендовал самого себя:

— Зато градус есть… И тембр пожалуй что и приличный. Кой с кем не зазорно и потягаться. А чего пасовать! Хотите, возьму шаляпинскую ноту?

— Не воображай! — осадил его Маэстро. — Когда Иоанн Креститель стоял рядом с Христом, ему тоже мнилось, будто и он такой же человек.

Мокей Авдеевич со вздохом поднял глаза к небу, которое обычно прощало мирские слабости, но Маэстро и тут добрался до него:

— Вот и я тоже… пел в «Князе Игоре»: «От божья суда не уйдешь никуда» — и указывал пальцем вверх, а режиссер сказал: «Мой друг, держите руку при себе, все знают, что бог там». — И сердито закончил: — Мика, ты не понимаешь элементарной разницы между завершенным и совершенным.

— А ты не понимаешь, — упрямо сказал Мокей Авдеевич, — что Христос был КОЛЛАБОРАЦИОНИСТОМ.

Маэстро уставился на него, но, чтобы не тронуться разумом, обаятельно улыбнулся. Широко и сценически.

Желание взять шаляпинскую ноту занозой сидело в Мокее Авдеевиче. Именно сейчас, отвергнутый Ниночкой, он мог так тряхнуть, что застонал бы рояль вместе со своим «Блютнер Лейпциг». И неожиданно для самой себя я помогла старцу. Вдвоем мы прикончили романс так, что Чайковский, наверно, перевернулся в гробу, и Мокей Авдеевич с удивлением посмотрел на меня. Что таил его взгляд, я не поняла, но позднее этот пристальный взгляд мне не раз припоминался. А Маэстро, довольный, что худо-бедно все обошлось, для порядка продолжает наставлять:

— После «земных огорчений» держи зал паузой.

Оба понимают, что зал переполнен, затаил дыхание, трепетно взирает и внемлет. Скуратов возвращает разговор вспять, к той минуте, когда мы с Мокеем Авдеевичем испытывали прочность Чайковского.

— Да, Миклуша, увы, власть — это способ распределения.

— И подавления, — твердит свое Мокей Авдеевич.

— Детка, что ты сердишься? Разве я спорю? Прочти Платона. У него все сказано. Отдай Платона на отзыв Томасу Мору или наоборот, и будет тридцать седьмой год.

— Прошлое — сплошное смертоубийство, — хмуро говорит Мокей Авдеевич, — а будущее в тумане, — и впервые осмеливается взглянуть на Ниночку.

Но отвага его напрасна. Ниночка настойчиво ищет внимания Скуратова, ей пора уходить, а Маэстро, как нарочно, стоит боком и не видит нетерпеливых взглядов на часики. Он философствует:

— Когда у власти задерживаются профессиональные революционеры-подпольщики… Надолго задерживаются… Эффект узкой специализации. Это все равно что постоянно лечиться у хирурга. Для вашей же пользы он в конце концов укоротит вас на голову. — Непонятно как, но Маэстро ухитряется угадать настроение Ниночки и, на ходу бросая ей: «Да! Свободны!», продолжает: — Мы были заворожены отсечением… Именно заворожены, иначе не скажешь. Ломкой… Ниспровержением… Комиссарством… Вождь, верный себе, продолжал носить шинель и методично истреблять. Я отлично помню, как в газете печатали: двадцатый год революции, двадцать первый, двадцать второй… Море разливанное крови, а царство коммунизма на земле все не наступало. Да за эту… с позволения сказать, фантазию, черт возьми, все человечество может перед Россией шапку снять. Это только народ не от мира сего способен позволить себе такое… Да вот еще недавно… Все же помнят… пели: «Революция продолжается…» А на съезде говорили о какой-то горстке революционеров, которые идут узкой кремнистой тропой. Потому что язык не поворачивался во всеуслышание отказаться…

— Интересно было бы взглянуть на этих канатоходцев, когда они набивали кубышки, — отозвался Мокей Авдеевич. — Шельмовали напропалую.

— Детка, эпоха революции кончилась. Вступают в права законы иного времени… Давай порадуемся и поплачем. Еще одной иллюзией меньше.

— Кончилась или не кончилась, а я все равно ВЕРЮ.

— Больше юмора, Миклуха! Нельзя допускать, чтоб из тебя изюмину выедали.

Но старец не слышал его.

— Верю, как наследственный кретин и юродивый… Потому что невозможно… Совдепия и утопия… Бред!

— Детка, ты же четкий детерминист.

Мокей Авдеевич презрительно усмехнулся: