Модэ

Салм говорил много, а еще больше улыбался — доброй лошадиной своей улыбкой. Расспрашивал как живут они здесь, на вершинах, и много ли проходит народу через их перевалы, и какие пути ведут вглубь горной страны. Дозорные поначалу хмурились, бурчали что-то недоверчиво, но улыбка Салма, даже чуточку глуповатая, быстро подкупила их. Они разговорились, стали шутить. Только вожак их все косился на Шака, — уж больно битый, тертый вид был у старого караванщика.

Рассказали дозорные про свое житье: по указу князей каждый день обходили они перевалы, высматривая незваных гостей, раз в два месяца их сменяли воины из мелких пограничных родов. Каждый месяц пастухи пригоняли из долины овец. Сейчас этой дорогой шло немного людей, но еще недавно ветер пригонял беглецов с равнины как степной сор — на склонах и в долинах пестрели шатры, на земле было много пепла и конского навоза.

Долго говорили еще о разном: о буланых горских коньках и пастушьих собаках. Горцы расхвалили Салмова пса, который сонно щелкал пастью, развалившись во дворе. Наконец, бактриец завел речь о Вэрагне. Оказалось, что Вэрагна теперь в гостях у своего дяди — горского князя Хушана, и будто бы князь тот, боясь кого-то обнес свое стойбище земляным валом и перегородил долину высокой поскотиной. Хушан приходился матери Вэрагны братом и считался теперь самым родным его человеком.

«А недавно, — сказал вдруг один дозорный, — видели на дальних перевалах послов хуннских. И было у них много подарков, меди и китайского шелка».

Вожак метнул на дозорного строгий взгляд.

«Что за послы? — встрепенулся Салм. — Сколько?».

«Семнадцать всадников и несколько лошадей, груженных подарками. Они заклинали встречных именем хуннского царя и их пропускали. Верно ли говорят, что Вэрагна будет паралатом?».

Разбойники на это не ответили.

«А не было ли с ними ловчего, — спросил Шак, — в уборе из врановых перьев?».

«Точно, точно был с ними ловчий. Какой с виду — не слыхали», — отозвались дозорные.

Отряд заночевал на стоянке, а утром двинулся дальше. Шак разузнал путь до стойбища горского князя. Оказалось, что хуннские послы двинулись длинной дорогой — через каменистое плоскогорье. Но был путь и покороче — по таежному склону. Этим путем разбойники и порешили идти.

«Тот ловчий, наверное, Харга, — говорил Шак, когда сторожевая стоянка осталась позади. — И не послы они от шаньюя, а душегубы Модэ».

Больше про них не говорили, но у всех на уме были нерадостные мысли.

Вечером они набрели на пустое стойбище. Еще недавно здесь были люди. Вокруг землянок видны были следы недавних костров и растоптанный конский навоз.

Легли спать, не разведя костра. Только выставили на дозор одного мальчишку, чтобы случись что, разбудил. Мальчишка обходил стойбище большим кругом, напевая от скуки похабные песенки. Лежа на берестяном полу землянки, Ашпокай слышал обрывки этих песенок — то дальше, то ближе. Под конец он совсем перестал понимать слова и уснул.

Снился ему Модэ — тот, кого Ашпокай не видел в глаза. Во сне Модэ был подобьем медведя. Он стоял на вершине холма огромный и черный как сажа. Апшокай скакал по узкой ложбине у подножья холма. Конь Модэ, страшный Апохша, всхрапывал и поднимал сбитое и потрескавшееся копыто. Вдруг Модэ увидел крошечного Ашпокая и засмеялся, и смех его превратился в драконий рев. Гнусное копыто надвинулось на Ашпокая, заслонив всю ложбинку, юноша вскрикнул и слетел с коня, на лету закрывая лицо рукавом. Но тут же все пропало — и копыто, и конь. Настало утро, и солнце глядело в узкое оконце под самой крышей. Ватажники спали, сбившись войлочной грудой, от которой поднимался темный пар. Шак стоял, наполовину высунувшись в дверь. В груди старого караванщика что-то тяжело шумело, и он дышал глубоко, чтобы успокоить этот шум.

Ашпокай лежал неподвижный. В момент пробуждения ему казалось, что он действительно упал с коня и ему было страшно, как в первый раз… в тот первый раз, в далеком детстве, когда он упал взаправду на глазах у отца, на глазах у всех…

Мальчик снова уснул, теперь уже без снов. Ночь проплыла над ним, темная и спокойная. Разбудил его какой-то утренний звук — скрип или шорох. В хижине было пусто — пропали и Шак и все остальные. В приоткрытую дверь заглядывали любопытные волчьи морды.

«Собаки, — догадался Ашпокай. — Пастухи вернулись».

Толковать сны было в обычае его племени, но он решил никому не рассказывать про свое ночное видение. «Никому, даже Салму, — подумал Ашпокай. — Что-то неладно с этими снами».

****

10

Они медленно спускались с перевалов в ложбину реки, навстречу им поднимался темный тенистый кедрач. Дышалось здесь странно — травы не пахли привычно пылью, нет, они источали горький и приторных дух, от которого пощипывало нёбо, и слезились глаза.