Модильяни

Относительный успех Лондонской выставки не смог существенно повлиять на жизнь Амедео. Несколько благожелательных рецензий, небольшая сумма денег и пара хороших английских ботинок, которые Моди выпросил у Збо в подарок, — вот и все трофеи триумфатора. Постепенно лондонская лихорадка отошла в прошлое и Модильяни продолжил свое привычное существование, чередуя порывы восторга и глубочайшего разочарования. Все вернулось на круги своя. Ежедневные уходы в эфемерность сопровождались то проявлениями изысканной вежливости, то отвратительными сценами. Осенью 1919 года кто-то заметил его на улице во время бурной ссоры с Жанной. Модильяни поднял руку на свою благоверную!

Неустойчивое психологическое состояние, раздражение, осознание тупиковости ситуации участились. Но, к счастью, в его «Я» была одна грань, которая ускользнула от внимания окружающих. Это — эволюция его таланта, или, как его потом назовут, grand style[53]. Могочисленные свидетели той последней осени жизни художника с трудом узнавали Моди. Более того, ужасались при виде его — впалые воспаленные глаза, страшная худоба, нетвердая походка. Журналист Луи Латурет писал, что Амедео «казался трупом», а Мария Васильева утверждает, что тогда «он потерял зубы и всю свою красоту, стал какой-то тенью самого себя».

Подруга Жанны, Шанталь Кенневиль, вспоминала, что увидела его случайно на Рождество, и Моди вдруг произнес: «Я должен лучше питаться, это единственное, что может меня спасти». Эти слова, произнесенные в минуту горького сетования на свое здоровье и утраченные надежды, напоминают сказанное им по другому случаю: «Как можно быстрее вернусь в Италию, ее климат и воздух родного дома меня вылечат». Или еще: «Париж — серый и грустный, и мне он надоел. Надеюсь скоро вернуться к солнцу Италии».

А вот его полный драматизма и бравады диалог с бывшим хозяином «Ротонды». Папаша Либион, оставивший управление знаменитым заведением, чтобы открыть кафе в другом квартале, однажды вернулся на старое место, подсел за столик к Моди и спросил его: «Ну, как дела?» — «Мне уже недолго осталось», — ответил Амедео, ударив себя рукой в грудь. «Но что ты говоришь, дружище? — воскликнул папаша Либион. — Время, которое ты провел на юге, несомненно пошло тебе на пользу». Тогда Модильяни произнес: «Не будем обманывать себя. Как только все поймут, кто я такой, я уеду с дочкой лечиться в Италию. Только моя мать может поставить меня на ноги».

Не имеет большого значения, был ли этот диалог на самом деле или все это придумано. Здесь затронута тема, к которой Амедео постоянно возвращался. Хотя вся эта озабоченность своим здоровьем не стоила и ломаного гроша, поскольку на самом деле Моди не делал ничего, чтобы поправиться. И даже с яростным упорством противодействовал попыткам друзей и Жанны ему помочь.

Возможно, объяснение заключено в этих нескольких словах: «…как только все поймут, кто я такой». Его упрямство, несокрушимая вера в свой гений, самозабвенное погружение в живопись, необъяснимые силы, которые он ощущает, — причина такого поведения: не могу уступать и не уступлю до того момента, пока мое величие не будет признано.

По воспоминаниям современников, внешность Амедео в последние недели была просто ужасающей: он потерял почти все зубы, его сотрясал непрекращающийся кашель, часто с кровью. Неоднократно Зборовский советовал ему отдохнуть в пансионате, не раз Жанна робко просила разрешения позвать врача. Но следовал неизменный ответ: оставьте меня в покое, я чувствую себя отлично!

Первым его другом и меценатом был врач Поль Александр. Жаль, что из-за войны они потеряли друг друга из виду. Кто знает, будь рядом Поль, возможно, он смог бы убедить Амедео лечиться и судьба его была бы иной.

И все же, несмотря на все эти драматические обстоятельства, Амедео совершенно чудесным образом работает. Самые замечательные его работы написаны в последние месяцы жизни. Он много рисует Жанну, Ханку Зборовскую, Люнию, друзей. Среди его излюбленных сюжетов — тема материнства («Женщина с девочкой») и три ню, созданные им с одной и той же моделью, в одной и той же позе («Обнаженная, опирающаяся на правую руку»). Из его рисунков, однако, исчезает розоватое свечение тела, этот триумф чувственности в его великих ню 1917 года. Здесь материя более худосочна, исполнение торопливо. И если можно сказать так про ню, то оно бестелесно.

Портреты того времени необыкновенно элегантны, выразительны и психологичны — черта типичная для зрелого Модильяни. В 1919 году он пишет портрет греческого музыканта Марио Варвольи и один из немногих автопортретов. На нем — мужчина в коричневой бархатной куртке, сидящий перед пустым холстом. Опустошенное, изможденное от боли лицо, в правой руке — палитра и кисти, левая лежит на колене. Поражает практически полное отсутствие глаз, уменьшившихся до тонких черных щелочек. Автопортрет без глаз живого человека, без надежды. Это не просто художественное произведение — это свидетельство о смерти.