Модистка королевы

Головной убор из белого линона[76] очаровал графиню де ла Салль, которая торопилась раздобыть его по сходной цене в девять ливров!

Руссо и старик Вольтер не смогли пережить обжигающий зной того лета…

Королева заказала у меня куртку голубого лазурного цвета для маленького Греза спереди с забавными пуговками ярких цветов и портретом знаменитого Жан-Жака Руссо. Она хотела, чтобы малыш носил этот портрет у своего сердца.

Воспоминание о Мадонне Монфелье постепенно стерлось, и в декабре королева произвела на свет своего первого младенца. Рождение ребенка у королевы — настоящий спектакль. И тут все с нетерпением ждали какого-нибудь прокола королевы и дождались, поскольку королева произвела на свет не дофина, а девочку! Малышку Марию-Терезу Шарлотту, которую сразу же прозвали Муслин. Бледная и хрупкая, она походила на светлое хлопковое полотно, из которого я мастерила для нее платьица[77].

Кампан в те дни выглядела ужасно важной. Значительный вид, значительные фразы… У нее была мания преувеличивать все на свете.

— Королева почти коснулась ворот смерти, — объявила она, закатив большие карие глаза.

Роды были трудными, но королева хорошо себя чувствовала, она уже играла в фараона[78] в своей комнате!

Ребенок вносит перемены в жизнь любой женщины, даже в жизнь королевы. Почти сразу после рождения принцессы мода начала меняться, потому что изменилась сама королева.

У нее стали выпадать волосы, и я предложила ей прическу «под ребенка». Невысокого роста, располневшая, она стала носить лоб открытым, убирала слегка напудренные волосы в гладкий шиньон, который завершался накрученным локоном. Чепец стал значительно ниже. Он походил теперь на простую косынку из драпированного газа, украшенную двумя или тремя страусиными перьями.

Волосы Марии-Антуанетты были ломкими от природы, а сложные прически и беременность только ухудшили их. Без нового головного убора королеве было не обойтись. Остальные женщины, последовав ее примеру, стали причесываться так же, «по-детски». Они с радостью отказались от высоченных чепцов. Им всем уже порядком надоело ездить в экипажах, стоя на коленях, высунув голову в дверцу. Кроме того, тяжелые замысловатые прически влекли за собой многие неприятности. Кожа от них быстро начинала зудеть и покрывалась мелкими ранками.

Чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что именно тогда появились первые вестники нашего несчастья. Страна больше не любила нас.

Но рождение принцессы все же отметили со всей пышностью. Париж ликовал. Улицы наводнили толпы людей, повсюду раздавались приветственные возгласы.

Я снова стала видеться с Жанной дю Барри. Пережив период изгнания, она вернулась и выбрала меня в качестве своей модистки.

— Только ей одной удается выдумывать такие великолепные наряды, — говорила она обо мне.

Милая Жанна… Она любила приходить в «Великий Могол», посмотреть на красивые вещи. Жанна питала слабость к кружевам, которые заказывала чаще всего на улице дю Руль, у Грюэля.

В моем бутике мы удобно усаживались за чашкой горячего шоколада. Это был обряд приятный, но не слишком разумный, поскольку мы были не в силах ограничиться только горячим шоколадом. Разве можно обойтись без сдобных булочек? После сладкой трапезы становилось трудно вздохнуть, и наши платья буквально трещали по швам!

Однако Жанна оставалась красавицей до самого конца, как на ее последнем портрете[79], где она растворяется в красках осени, в красновато-коричневом цвете с золотистым отливом, который ей так нравился. Я придумала для нее платье очень простое, без рукавов, с декольтированным корсажем из белого муслина, застегивавшееся на пятнадцать маленьких пуговок, сбегавших вдоль ее полных рук. Длинный белый шарф поддерживал волосы и спускался до самой талии.

Но в памяти я храню другой ее портрет. Для меня Жанна всегда останется молодой, как на самом лучшем портрете[80], там, где она в соломенной шляпе…

Наши встречи я старалась сохранить в тайне. Королева ненавидела ее и могла обращаться с ней весьма оскорбительно. И Жанна тоже… На самом деле, я думаю, они были созданы для того, чтобы ладить друг с другом. Впрочем, не примирились ли они много лет спустя? Муслин, должно быть, было тогда двенадцать или тринадцать лет… Когда Мария-Антуанетта родила ее, ей не было и двадцати пяти. Годы шли, судьба была по-прежнему более или менее благосклонна к ней, но она приняла великое решение.

— Нам необходимо переделать наши наряды. Их стало невозможно носить. Они подходят разве что для пятнадцатилетней девчонки! — заявила она.

Что касается меня, то я считала, что, став матерью, она пошла по неверному пути. Я была уверена, что ей рано отказываться от модных штучек — ведь она еще так молода! Но я покорилась, постепенно избавив ее наряды от перьев, гирлянд цветов, отказавшись от розового цвета. Она говорила, что хотела бы больше простоты. Женщина уступила место матери, утверждало ее окружение. Так завершилась эпоха эксцентричности, и я вовсе не была этим раздосадована. Повторюсь, что я всегда по-настоящему ценила только простоту.