Модистка королевы

Правдивость этого бюста произвела на меня огромное впечатление. Это была она, чистая, сильная. Простой корсет стягивал пышную грудь, из-под него немного виднелись кружева рубахи, снизу он завершался складками. Убранные наверх волосы, освободившие лоб, были связаны жемчужным шнурком, ленты и тяжелые локоны спадали с обеих сторон на стройную шею. Ее красивую греческую шейку, как говорила Полиньяк во времена большой любви.

Этот мраморный бюст обнажил ее суть. Все еще красивая, величавая, она будто бросала вызов всему свету. Многие видели в этом лишь надменность, поскольку были не в силах распознать величие.

Величие… никогда титул королевы не был более заслуженным. Она была исключительной моделью. Прекрасная в своей естественности, украшенная моими нарядами. У меня есть слабость полагать, что во многом своим внешним видом она была обязана мне… Эта женщина была моей королевой, моим шедевром.

Год начался со льда и снега. Затем пришла оттепель, превратившая город в болото, а за ней последовало изнуряюще знойное лето. В погожие дни мы с Аделаидой приезжали в Эпиней. Мы бежали из города, от его беспокойств и хлопот, от его насилия. Говорили, что стране приходится все хуже и хуже, что Неккер[122] только что отправлен в отставку. На берегу нашей реки мы успокаивались, нам ничего больше не было нужно. В конце каждой недели мы ехали по дороге де Руен.

Эпиней был островком мира и покоя. Там больше не устраивали торжественных ужинов с большим количеством приглашенных. Все это было в прошлом. Мы бродили по террасе, чистили овощи на кухне вместе с Мари-Анж, ходили на мессу в Сен-Медар, играли с детьми в саду…

Июнь прошел слишком быстро. Наступили ужасные дни.

Зачем снова вспоминать о четырнадцатом июля, о Бастилии? Я не хочу и не могу больше говорить об этом. Зачем? Наступили новые времена, и дела были плохи. Начались беспорядки, всеми овладел страх. Ах! Их новый мир был прекрасен. Так же прекрасен, как их шуты в трехцветных костюмах. Мужчины стали носить красные жилетки, белые брюки с голубыми стрелками; женская мода тоже не отставала. Это было дело не моды, а политики, но их бело-красно-голубая гамма перешла на одежду. Она была отвратительна втройне, но укрыться от нее не было никакой возможности. Чепцы с кокардой[123] стали похожи на Бастилию, появились чепцы «а-ля гражданин», «античная простота». Все из белого газа! Развевались красивые ткани, грубость торжествовала. Это была и война тканей, и на ней мы с Мадам были изначально побеждены. Мода заснула крепким сном. Отныне она насмехалась над королевскими и моими собственными склонностями.

Какая странная эпоха, думаю я. Дамы благородного происхождения заказывали у меня наряды бело-красно-голубой гаммы. Из одного только кокетства! В недавнем прошлом я сочетала белое, голубое и розовое, но новая тенденция мне не нравилась. Мне все не нравилось.

Паника и бегство за границу усилились. Все бежали, спасаясь, с тяжелым сердцем, пустым кошельком, оставляя здесь долги и счета. Как противостоять таким испытаниям? «Великий Могол» все больше и больше пустел. Дворяне исчезли, уехав за пределы города, а буржуа боялись переступить порог моего дома мод, известного высокими ценами. Кроме того, магазин ведь принадлежал приспешнице монархии, проклятой «рыжей пантере».

Одними из первых уехали Жюли и эта дорогуша Полиньяк. Одной июльской ночью она уехала в Германию. «Дорогому сердцу» нельзя было терять времени, и она его не теряла. За ней последовали принцесса де Конде, принцесса де Монако, маркиза д’Отишам, которые устремились в Кобленц. В сентябре графиня д’Артуа направилась в Турин. Лондон, Брюссель, Вормс, Маннгейм, Страсбург, Женева… дворяне разбежались кто куда.

Версаль казался вымершим, а Париж — оглушающим как никогда.

Мода заснула крепким сном. И их нелепое трехцветье не рискнуло ее разбудить. Тратить деньги на тряпки и побрякушки больше не считалось хорошим тоном. Быть богатым и демонстрировать это казалось жестоким преступлением. Невежды… Мы не отваживались показать им наши богатства. Люди, отчаявшись, соскребали последние средства и становились банкротами.

Некогда цветущие магазины, вконец разорившись, закрывались. Служащие, даже вышивальщики, скорняки, кружевницы, короче говоря, рабочая сила, в любое время востребованная больше, чем какая-либо другая, остались без работы. Они приходили ко мне, умоляя принять их на работу.

Конечно, мне говорили: «Как можно думать о деньгах при сложившихся обстоятельствах?» Деньги — это яд, это так, но, увы, даже во время войны они необходимы. Я думала вовсе не о том, как бы обогатиться самой; я думала о своей большой семье, о всех тех людях, которые работали на меня, которые зависели от меня, перед которыми я должна была выполнить обязательства. На самом деле я никогда не экономила на других, хотя меня и считали корыстной и бесчувственной. Я больше люблю давать, нежели получать, это доставляет мне радость, это отвечает моей натуре. Ну вот, я это сказала и больше не буду к этому возвращаться.