Модноверие

— Разве это жизнь? — искренне удивился Моисеич. — Это у тебя — жизнь! Сам себе хозяин, из одной газеты выгнали, пошел в другую, из другой вылетел, ушел в писатели… А я… Кому я нафиг сдался?

— Так и я — никому… — сказал Коля.

Придя домой, он плеснул себе на два пальца, выпил, раскрыл книгу, честно начал с раздела «Первобытнообщинный строй» и уже через час принялся шмыгать носом. Вторую неделю в штопоре, это вам не шуточки; все чувства у русского интеллигента в таком состоянии обостряются до крайности, и Колю пробило на сострадание. До слез ему было жалко несчастную свою родину — и себя вместе с ней. Историю СССР с древнейших времен до наших дней Коля помнил весьма приблизительно, а если честно, не помнил вовсе, и теперь наконец-то разглядел в ней зорким нетрезвым глазом самое главное.

Жила-была прекрасная страна с прекрасным народом, и дела у народа шли вполне нормально — палеолит, мезолит, неолит… Все как у людей. А через десять тысяч лет сидишь такой, глядишь за окно, а там — Мневники, ядрена мама. Где Москва златоглавая? Аромат пирогов? Конфетки-бараночки? Гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные — где?!

Кто виноват?! И что делать?!

Хоть в петлю. Сгубили Россию, ироды. И я вместе с ними.

Назавтра Колю спас Слонимский.

Пришел, бухнул на табуретку потертый кофр, в котором помимо аппаратуры всегда «с собой было», уселся напротив.

— Нас берут в «Гудок». Я договорился. Да-да, тебя тоже. Испытательный срок, придется напрячься, но ты справишься. Давай, старик, очнись. Куда я без тебя.

— Сашка, старик… — промямлил Коля. — Ты гений. Я в тебе никогда не сомневался. Но «Гудок»… Они же гудят!

— Они с этим борются, — заверил Саша.

— Ты не понял. Хотя и это тоже, да… Но что я знаю о железной дороге?

— Как будто я знаю! Помню только, что ее построил граф Клейнмихель, — сказал Саша, наливая себе полстакана. — «Прямо дороженька: насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты…»

— «А по бокам-то все косточки русские…» — пробормотал Коля, снял очки и утер скупую мужскую слезу.

Они еще немного выпили, потом немного протрезвели и отправились представляться начальству.

— Выше голову! В «Гудке» работали Ильф и Петров, — напомнил Саша приунывшему Коле.

— Плохо кончили.

— Почему?

— Обоих выгнали.

— Не знал, — удивился Саша. — И тоже за пьянку?

— Что значит «тоже»? Типун тебе на язык! Мы будем себя хорошо вести!

— Ты в «Труде» это говорил, — напомнил Саша. — А все-таки! Нет, мне просто интересно! Чего должны были натворить два одесских еврея, чтобы их выперли из этой синагоги?..

— Думай о хорошем, — посоветовал Коля. — А то накаркаешь. Не слыхал о поэте-долгожителе Саше Красном? Я у него интервью брал по молодости. Он служил в «Гудке», когда нас с тобой еще и в проекте не было — и до сих пор живой!

— Тоже еврей, наверное…

— Естественно! Погоди, а ты-то с каких пор стал антисемитом? Случайно увидел себя в зеркале?

— Да меня тут опять вежливо просили стучать в Контору Глубокого Бурения… — бросил Саша небрежно. — Решили зайти с козырей: сказали, все наши туда стучат, потому что их иначе в Израиль не выпустят. Я говорю: ребята, да нафиг мне тот Израиль?.. А потом взял полбанки, хер к носу прикинул — ведь не врут, гады. И этот стучит, и тот постукивает… В глаза мне глядит, а сам — сука. Обидно.

— Да и бог с ними, — отмахнулся Коля. — Я-то грешным делом подумал, что ты сам себе больше не нравишься. Это опасный симптом.

— А я и правда хреново выгляжу, — Саша вдруг резко погрустнел. — Возраст, блин, возраст… Пропили мы свою молодость.

Коля посмотрел на друга и честно ответил:

— Лучше меня, старик. Лучше меня.

Через месяц к Коле вернулась жена, и все пошло как по маслу, разве что наш герой совсем забросил русскую классику. Время от времени он уходил к соседу за очередным томом «Истории СССР», уединялся с книгой на кухне, немного выпивал и потом тихонько рыдал в ночи.

Все эти тома оказались про одно и то же: Коля, у которого прабабушка была какой-то фрейлиной, а прадедушка каким-то советником, глядел за окно и видел там вместо Москвы златоглавой одни кромешные, мать их, Мневники.

Спасибо хоть гудок не гудел под утро, созывая работяг — чай, не тридцать седьмой год, — а то бы Коля, наверное, вторя ему, выл спросонья от тоски.

Ему гудка и на работе хватало. Гудели там, чего уж.

Тем не менее в печатном органе советских железнодорожников друзья продержались целый год. А потом во время очередной поездки «за материалом» их сняли с поезда. Вроде бы пустяки, дело житейское — подумаешь, нажрались столичные журналисты, — но тут Коля совершенно пренебрег условностями.

Его подвело пресловутое мастерство, которое не пропивается. Коля умел располагать к себе людей и глубоко погружаться в тему. За год он пропитался железнодорожной тематикой насквозь и попутно намотал на ус немереное число профессиональных легенд и баек. Особенно Колю увлекла идея «что будет, если на полном ходу бросить лом в унитаз». Прямо-таки засела у него в голове — и упорно всплывала, стоило лишь немного выпить под стук вагонных колес.