Модноверие

Грузовик тронулся в сторону свалки. Через полчаса Али-Иван уже сидел в своей пропахшей гнилью и уксусом будке. Он записывал в журнал номера самосвалов с мусором, отмечал количество рейсов и изредка переговаривался со старшим сортировщиком, сутулым парнем по имени Хамиз. Тот приходил в будку бригадира, если находил в мусоре что-то интересное. Что-то, что можно было бы продать через Рыжего Асрама.

– Уважаемый, – Хамиз в очередной раз просунулся в будку, стянул с лица повязку и оскалил кривой рот в ухмылке, – идут самосвалы с Шестого микрорайона. Там начали разбирать развалины на месте Старой котельной. Посмотрите, что нашли мои люди.

Он протянул Али-Ивану что-то плоское, какой-то предмет, обернутый в грязный пластиковый пакет.

Не спеша закрыв журнал, Али-Иван снял очки для письма и внимательно посмотрел на Хамиза.

– Это – харам[6]?

– Да, уважаемый, – кивнул сутулый. – Но это…

– Ты что, не знаешь, – не повышая голоса, произнес Али-Иван, – что любой харам подлежит немедленному уничтожению? Забыл, что говорил мулла Юсуф?

Хамиз дернул плечом, испуганно посмотрел в глаза Али-Ивану.

– Не бойся, тебя не накажут, – махнул рукой Али-Иван. – Ступай, едут новые самосвалы. А харам оставь здесь. Я сам сожгу его.

Хамиз обрадованно кивнул и выскочил из будки. Проводив глазами его нескладную фигуру, Али-Иван поднялся, подошел к предмету, оставшемуся лежать на лавке у входа, и стащил с него пакет.

На него внимательно и словно бы с укором посмотрел резной лик громовержца Беруна. Али-Иван поднял руку к глазам, да так и застыл, не в силах оторвать взгляд от закопченной, грубо раскрашенной доски. Прошлое внезапно обрушилось на него, как ночная гроза, и грохот бульдозера со свалки показался Али-Ивану раскатами грома.

– Господи… – прошептал Али-Иван, пошатнувшись. – Прости нас… мы не ведали, что творили…

И он даже занес руку, собрав пальцы в щепоть, но тут с минарета Восточной мечети до его слуха долетел тонкий, пронзительный голос муэдзина, призывающего правоверных на полуденный зухр[7].

Али-Иван отбросил доску с ликом Беруна в угол, достал из ящика стола коврик, расстелил на полу, опустился на колени, уткнулся лбом в грязную материю. Губы его шевелились, привычно повторяя за муэдзином: «Ашхаду ал-ля иляха илля-Ллах[8]», но в голове набатом звучали слова, сказанные двадцать с лишним лет назад смуглому человеку в восточной одежде: «В добрый путь!»

Дмитрий Казаков Благое дело

Сначала Мирко увидел след: неровную разбросанную полосу отпечатков и… багровые, почти черные капли на траве.

Кто-то шагал через березняк, шатаясь, приволакивая ногу и истекая кровью.

Пройдя по следу с сотню саженей, Мирко услышал, а потом и разглядел чужака. То, что перед ним чужак, он понял сразу – подобной одежды в деревне не носили, да и с таким огромным заплечным мешком никто в лес не отправится.

«Встретил незнакомца – спрячься и сиди тихо!» – этому детей учили с пеленок, и волхв-наставник не забывал повторять эту фразу, добавляя, что за пределами леса живут либо крестоносцы, готовые на все, даже на убийство, чтобы уничтожить истинную веру, либо отвратительные атеисты.

Мирко как-то спросил, кто это такие, и получил ответ, что жуткие и опасные слуги Чернобога. С тех пор у него в голове поселился образ человекоподобных уродов с лягушачьей кожей, рогами лося и волчьей пастью.

Так что, увидев чужака, он бесшумно отступил в сторону, присел на корточки за разлапистой елью.

Высокий, крепкий дядька, одетый сплошь в зеленое – разводы и пятна разных оттенков, как раз остановился. Застонал, прижав руку к боку, и повалился на спину, только зашелестел сломанный папоротник.

Мирко шмыгнул носом, раздумывая, что делать… ничего себе, набрал грибов.

Рогов у чужака нет, так что вряд ли он атеист, крестоносца из учебника он напоминал мало, не хватало горящего факела, ну а бросать раненого человека в лесу… Мирко это казалось неправильным, боги за такое не похвалят, разве что Ящер обрадуется.

Да и любопытство его разбирало.

Пробормотав молитву Роду и берегиням, чтобы сохранили от всякого зла, Мирко отставил корзинку и скользнул вперед. Через миг очутился рядом с чужаком, увидел смуглое лицо, длинный нос, уловил тяжелое, прерывистое дыхание.

Куртка на правом боку незнакомца оказалась разодрана, там набухало мокрое темное пятно.

– Мальчик… – загляделся, не заметил, как чужак открыл глаза, и, услышав голос, Мирко вздрогнул.

Накатило паническое желание убежать, но он с ним справился.

Тринадцать лет, почти мужчина, не к лицу трястись как осиновому листу.

– Мальчик, – повторил чужак. – Как… тебя… зовут?

Удивительно, но слова его звучали понятно, хотя каждому известно, что атеисты и крестоносцы, а также прочая нечисть, живущая за пределами леса, способна только на злобное бормотание.

– Мирко… Мирослав…

– Помоги мне, мальчик, – сказал чужак, силясь улыбнуться. – Кабан попался… Подранил, сволочь…