Мое имя Офелия

Нельзя ждать слов утешения или ободрения, так как мать Эрментруда приказала мне хранить молчание и молиться в одиночестве. «Защити меня от зла, сейчас и в час моей смерти». Эта мольба постоянно звучит в моих мыслях, как будто она может помешать приезду графа и его епископа. Когда я засыпаю, все мои страхи смешиваются во сне. Эдмунд гонится за мной с кинжалом в руке. Я чувствую горячее дыхание на своей шее, ощущаю его руки на моей груди, но ноги мои прикованы к тяжелым камням, и я не могу двигаться. Стеклянный флакон разбивается об пол, из него выливается густая кровь, которая образует пятно в форме ухмыляющейся мертвой головы. Висящая на стене шпалера раздувается, словно под напором ветра, и из-за нее выбегает тварь с лицом моего отца. Голос Гамлета кричит: «Что это, крыса?», и его смех эхом разносится по большому залу. Затем меня будит звон колоколов, но я не испытываю облегчения, проснувшись в Сент-Эмильоне. Мое убежище вдруг превратилось в тюрьму, где я жду суда, который может вынести приговор не только мне, но и матери Эрментруде, и всем сестрам.

Когда бледное, но упрямое солнце рассеивает серый утренний туман, приезжают граф Дуруфль и епископ. Я слышу стук конских копыт, но у меня нет ни сил, ни желания выглянуть в окно. Обычных церемоний в честь приезда епископа не будет, потому что он прибыл не ради праздника. Тяжелая тишина, полная скорее страха, чем почтительности, наполняет монастырь.

Мне горько думать, что я навлекла позор на этот монастырь, который дал мне кров, что из-за моих неразумных деяний Сент-Эмильон может погибнуть. Я положусь на милость епископа и буду настаивать, что я безгрешна. Но вынудят ли меня рассказать мою историю? Куда я пойду, если епископ прикажет матери Эрментруде отослать меня прочь? В моем положении и в такой холод я наверняка погибну. Кинжал убийцы, море, грозившее утопить меня, яд и лихорадка – всех этих опасностей я избежала во время бегства из Эльсинора. Неужели мстительная Смерть теперь заберет мою жизнь и жизнь моего ребенка тоже?

Эти мрачные мысли прерывает Изабель, которая пришла, чтобы проводить меня в комнату для собраний, где меня будет допрашивать епископ. При мысли, что я потеряю эту подругу, меня захлестывает сожаление.

– Дорогая Изабель, прости меня за все произошедшее. Я постараюсь…

– Молчи! Не бойся. Епископ – хороший человек; просто будь покорной перед ним. Но берегись Дуруфля, потому что он обладает властью. И помни слова псалма: «Господь поднимает поверженных… Он примет странников, сирот и вдов». Какое обещание может быть надежнее? – говорит она, сжимая мою руку, ей очень хочется меня утешить.

Даже Маргерита выражает готовность пожалеть меня, она чуть наклоняет голову, когда я иду мимо нее в комнату, где мать Эрментруда занимается делами монастыря за столом, заваленным книгами и бумагами, связанными в аккуратные стопки. На окружающих меня панелях вырезаны фигуры ангелов и апостолов. Если бы только эти деревянные фигуры могли ожить и заступиться за меня!

Маргерита входит вслед за мной и садится за аналой у окна. Конечно, ведь она – секретарь, она должна вести запись процедуры. Как мне не хочется, чтобы она стала свидетельницей моего позора!

В дубовом кресле с подлокотниками, как у трона, сидит епископ. Мать Эрментруда стоит по левую руку от него, граф Дуруфль – по правую. У графа лицо с резкими чертами и носом, похожим на клюв ястреба. Его черные глаза смотрят на меня так, будто я – дьявол во плоти. Он одет в строгий дублет из черного атласа и рейтузы. Перо на его шляпе – единственная вещь, которая не застыла неподвижно. Оно дрожит при каждом его движении. У графа короткие, кривые ноги, и он не намного выше меня ростом.

Мать Эрментруда стоит, сложив руки, лицо не выдает ее мыслей. Останется ли она моей наставницей в этом деле, или долг и послушание заставят ее встать на сторону епископа? Я решаю, что лучше придержать язык, чем сказать неправду.

Украдкой бросаю взгляд на епископа Гарамонда. Он держит на коленях свою митру, обнажив голову с красивыми серебристыми волосами. Его посох прислонен к креслу. Епископ одет в красную мантию с рукавами, отороченными мехом. Опомнившись, я опускаюсь на колени и целую тяжелый перстень с драгоценным камнем, сжимающий его толстый палец. Я не смею посмотреть ему в лицо.

– Как твое имя, дитя?

– Меня зовут Офелией.

– Вы видите по ее одежде, что она не давала никаких обетов, – замечает мать-настоятельница. Прикоснувшись к моей голове, она обращает внимание епископа на мой простой головной платок. Монахини носят более длинный плат.

Но епископ Гарамонд не смотрит на мое лицо.

– Ее фигура говорит мне о том, что она очень скоро должна разрешиться от бремени, – говорит он, задумчиво хмурясь. – Когда она явилась сюда?

Я понимаю, о чем он думает: есть монастыри, куда мужчин – даже монахов и священников – допускают в качестве гостей, и монахини теряют целомудрие.

Без колебаний мать Эрментруда отвечает:

– В конце октября. В день праздника Святых Симона и Иуды. – Неужели я слышу в ее голосе намек на негодование?