Мое Королевство

Я не буду это писать, сказал себе Хальк. Я не хочу… не хочу чувствовать, как между моей мертвой женой и Хранителем дрожит и протягивается нить, как стеклянисто вибрирует воздух… и все это превращается не то в любовь, не то в угодную Хранителю сказку. Сказку о том, как побежден Одинокий Бог… сволочь Рене, конечно, но он хоть пишет сам, не загребает жар чужими руками. А этот их Хранитель — просто какая-то Василиса Премудрая, "мамки-няньки, собирайтеся, снаряжайтеся…" Мне в этой сказке куда симпатичнее жены старших царевичей. Пусть и безрукие в сотворении сорочек и хлебов, зато не перекладывающие работу на чужие плечи. Или именно в этом умении — заставить кого-то сделать свою работу — и состоит высший талант волшебника? К черту Феличе! Беда в том, подумал Хальк, что я просто не могу не писать. Тогда… ну, тогда я состряпаю очень веселую сцену, совсем не о том, что нужно этому проклятому Сорэну. Там будет Гэлад, Всадник Роханский, милостью Корабельщика Канцлер Круга, этот непричесанный безродный эсквайр… посмещище и амант всех будущих читательниц. С ним не соскучишься. Именно он устраивает все на свете заговоры, выходит (почему-то так решили детишки) на турнире против Рене де Краона, таскает девушек по ночам в покрывале… То есть, в одеяле. Говорите, не таскал еще? Будет. Я писатель, я обеспечу.

…- Огни, плошки гаси-ить!!..

Пряничное окошко было открыто по случаю жары, и голос ночного сторожа, помноженный на стеклянистый звук колотушки, доносился чисто и звонко. Захлопывались окна и двери лавок, протарахтела по брусчатке одинокая карета. Быстро темнело. Сполохи над Твиртове стали из голубых малиновыми, далекие и отсюда совсем не страшные. Над ребристыми, словно вырезанными из черного бархата крышами вставала розовая, дырчатая, круглая, как головка сыра, и такая же огромная луна. Отогнав настырного комара, Алиса уже собиралась закрыть окно, когда сверху, с крыши, послышались стук и чертыхание, и сорвавшаяся черепица, проехавшись по жестяному желобу, бухнулась в сад.

Следом пролетело еще что-то объемистое и темное и закачалось на уровне окна. Алиса отпрянула. Лишь секунду спустя она поняла, что это парень болтается на веревке, а веревка не иначе привязана за фигурную башенку, украшающую угол крыши. Трубочисты разлетались… Он висел на фоне луны и медленно поворачивался. Луна мешала разглядеть его во всех подробностях, стало ясно только, что он тощий и встреханный. И, кажется, неопасный. Алиса отставила подвернувшийся под руку кувшин для умывания, которым собиралась незнакомца огреть.

— Ослабеваю! Руку дай… — просипел он задушенным голосом.

Алиса рывком втащила незадачливого летуна в спальню.

— Ну? — не давая опомниться, спросила она.

Парень стоял, преклонив колени, и тяжело дышал.

— Высоты боюсь! Никто не поверит.

— Тогда зачем лез?

— За тобой.

Возможно, он сказал бы еще что-то, но тут в двери стала ломиться разбуженная стуками экономка. Сцена становилась классической. Алиса одним движением захлопнула окно, полагая, что через него Эмма веревки не заметит, и тем же движением закрутила ночного гостя в пыльную камку балдахина. Он сопел там, чихал и возился, пробуя устраиваться, но она надеялась, через складки ткани это не очень слышно. Алиса подбежала к двери и растворила ее.

— Ах! — Эмма, в шали, наброшенной на ночную рубашку, и чепце, испуганно пробовала заглянуть через Алису в спальню. Двери были узкие, Алиса стояла стеной. — Тут что-то стукнуло!

Алиса на показ зевнула:

— Мышь. Я запустила в нее туфлей.

— Мышь! Ах! — ключница сделала шаг назад. — Не может быть. Завтра же одолжу у соседки кошку. Ах! У нее такая кошка!

Алиса зевнула еще шире, намек был более чем понятным.

— Ах, мона. Извините меня. Но такой грохот, такой грохот…

Алиса захлопнула дверь. Парень в балдахине сипел и кашлял. Оказалось, что он умирает от смеха.

— Ах, мона! — он сложил руки у живота и возвел очи горе. Алиса зажала рот ладонью. — Это ваш дракон? Я думал, адепты серьезнее. Или она убивает вязальной спицей?

Алиса вытряхнула наглеца из занавески, села на кровать и отчеканила:

— Эмма — добрейшее существо. Она готовит потрясающий сливочный крем и чудесные мармеладки. И если однажды придушила мышь в стакане, это не повод ее оскорблять. Понял?

Кажется, ей удалось его уесть. Желтоватые глаза вытаращились, и гость немо шмякнулся рядом. Алиса помахала у него перед носом растопыренными пальцами:

— Ну не убивайся так. Это чисто женский способ ловли мышей. Берешь стакан, кусочек сыра и монетку… И перестань валяться в моих простынях!

Хохот был бешеный. До рези в животе и выжимаемых на глаза слез. Он заставлял осыпаться пыль и штукатурку, звенел слюдой в оконных рамах, и наконец обрушил кувшин для умывания с прикроватного столика. Воду они вытерли покрывалом, почти наощупь, потому что свеча тоже не выдержала и погасла. А потом, держась друг за друга, ждали в лунных сумерках, не прибегут ли на звук.

— Что вы себе позволяете?.. — наконец осведомилась Алиса гневным шепотом.