Мое поколение

«И так всю жизнь? Тачку гонять?»

Он безнадежно посматривал на разбитые окна механического цеха. Его мечта была невысокого роста. Неужели ему никогда не дотянуться до нее? Всего только: получить станок или слесарный инструмент.

Друзей не приобрел себе Павлик. Двоюродные братья носились по улицам круглый день. Павлик был мастеровой человек: ему некогда. Возвращаясь с работы, он иногда останавливался около дома и, бледно улыбаясь, смотрел, как рыжий Васюк, закинув, словно жеребенок, голову, гнался за соседской девочкой.

Павлику тоже хотелось иногда побегать, но не так шумно и буйно, как братья. Он бежал тогда один в степь, на голые бурые бугры; подбоченясь и закинув голову, громко кричал, балуясь эхом; гулкое, оно раскатывалось широко окрест, степь отвечала Павлику, он был ее полновластным хозяином, у него кружилась голова. Тогда казалось ему, что все сбудется: он станет мастером, обзаведется своим домиком с зелеными ставнями, старая мать придет к нему, так и будут они жить вдвоем, — больше Павлику никого не надо.

А на другой день он брел с тачкой по заводскому двору, искал железный хлам.

«Долго так будет? — пугался он. — Время ж идет!»

Великое нетерпение охватило его: вот он и двух месяцев еще не живет здесь, а уж коротки для него стали портки. Он лезет и лезет вверх, худой, нескладный, застенчивый. Время уходит, а он прикован к тачке.

— Погоди! — утешал мастер Абрам Павлович. — Вот домну скоро пустят.

Он однажды даже взял племянника на собрание, где поднимали разговор о домне. Разве Павлик не заводской человек? Разве не касаются его разговоры о пуске домны?

Да, пока это были только разговоры. В эти дни умели разговаривать! По любому поводу собирались в толпы. Затихали станки, остывали в прокатном болванки, кузнецы останавливали паровой молот. Кто-нибудь, сняв рукавицу, вытирал рукою пот со лба и рассказывал:

— Слышали? Завод отдают старому хозяину, совсем отдают.

Вот и тема.

Или другой кидал рукавицы на ржавые плиты и кричал:

— Я лучше в торговцы, в спекулянты пойду, в старцы с сумой, чем вот так на заводе мучиться!

И опять крик, толпа и остывающие болванки, качающиеся на кране.

О пуске домны говорили много: да, надо пускать; нет металла, станут скоро мартены, станет литейный, чего тогда делать кузне и прокатке? Снарядов не напасешься, да и есть ли какое сравнение: горячий, жидкий передельный чугун или плесенью покрытые осколки? Но домну не так-то легко пустить. Где материалы? Где сырье? Шихта? Где, наконец, деньги? Тут все вспоминали, что получку три месяца не дают. Летели рукавицы на плиты.

— Надо домну пускать, товарищи! — сказал на собрании директор завода Загоруйко. — Без домны пропадем, товарищи!

Павлик жадно глядел на директора.

«Да, надо пускать, — думал он. — Может, и мне найдется на ремонте какая-нибудь работа?»

Он уже привык объединять себя с заводом, в заводе было его место, его кусок хлеба, его будущее, — где-то по-над цехами, робко прижимаясь к закоптелым стенам, бродила Павликова доля.

Собрание слушало молча; тут споров не было: пускать домну надо.

Но Загоруйко говорил неуверенно, и собрание знало: худшее он приготовил на конец.

— Пропадем без домны, товарищи! — сказал директор. — Не пустим печь — станем на консервацию. Это всем понятно?

Зашевелилось, зашумело собрание:

— Чего понятней!

— Тут и понимать нечего!

— Как на ладони.

И тогда чей-то пронзительный, почти бабий голос вырвался из этого ровного шума:

— Ты сперва получку да-ай, хозява! Три месяца не плочено. Подыхаем, хозява!

И собрание выдохнуло тяжело и тихо:

— Подыхаем…

Загоруйко тоскливо посмотрел в зал. Он перебрал какие-то листки, лежащие перед ним на трибуне.

— Дадим получку, — сказал он твердо, и собрание оживленно заворочалось, заворчало одобрительно и сыто, словно уже была в карманах получка, а в кооперативе хлеб.

— Дадим получку, — повторил Загоруйко и вытянулся, прямой и тощий. — Дадим получку — домну не пустим. — Он помолчал, согнулся, словно сломался пополам, и докончил: — Решайте, братцы: вы хозяева!

Упало тяжелое молчание. Павлик испуганно осмотрелся: рабочие сидели в угрюмом раздумье.

Сосед наклонился к мастеру Абраму Павловичу и сказал зачем-то:

— Ни крупиночки, а? Ни крупиночки дома, а? — Его рыжие ресницы беспомощно моргали. Мастер пожал плечами и ничего не ответил, а Павлик вспомнил почему-то отца, раскачивающегося на Миллионной.

Кто-то выскочил вдруг из рядов и побежал к сцене.

— По хатам, братцы! — закричал он что есть силы. — Разбегайтесь, пока целы, по хатам. Рятуйсь[2] сам, кто может. Та нехай он сгорит, завод, и получка ваша! Разбегайтесь по хатам, братцы-ы! Пропадем! Караул!

Крик его ударился о низенький потолок зала. Сразу стало тесно и душно. Горячая тревога, как на пожаре, охватила собрание. Люди вскакивали с мест и, размахивая кулаками, кричали. А над этим беспорядочным шумом метался, как обезумевший набат, пронзительный, почти бабий крик:

— Кар-раул!

Загоруйко вертел в руках листки. Не обращая внимания на шум, он делал карандашом какие-то расчеты. Иногда подымал глаза к потолку, губы его шевелились, глаза щурились: он подсчитывал.