Мое проклятье

Цвела черемуха и ее аромат кружил голову.

Красов в первый раз вез жену за границу, и она с жадным любопытством расспрашивала меня о моих путешествиях, интересуясь всякой мелочью.

Где и что выгоднее покупать? Какие сувениры везти из Швейцарии, из Италии? Был ли я в Монако, играл ли в Монте-Карло?

Она расспрашивала обо всем с таким увлечением, что я оживился и отвечал ей многословно и подробно.

Красов любовался женою и счастливо смеялся, мать его снисходительно улыбалась.

На веранду подали чай. Надвинулся вечер, наш украинский вечер. Темное небо засветилось звездами, защелкали соловьи, бесшумно мелькнула летучая мышь.

Я поднялся уезжать.

Красов приказал заложить шарабан и захотел сам отвезти меня.

-- Ну, до свиданья! -- сказала мне его жена на прощанье, -- теперь уж до зимы. Вы, вероятно, в Петербург?

Да, я собирался в Петербург.

-- Вы когда же едете? -- спросил я.

-- Не позднее послезавтра, -- ответил Красов.

-- Но это не мешает, пока вы здесь, навещать старуху! -- сказала мне его мать.

Я поцеловал ее руку и, поднимая голову, благодарно взглянул на нее.

Она улыбалась, ласково глядя на меня, а в ее глазах... да! Я увидел то необъяснимое, что видел в глазах Наташи, в глазах той девушки.

Я отвернулся и почти бегом сошел вниз, за веранду, через сад, к крыльцу, где ждал экипаж.

Красов нагнал меня и спросил не без удивления:

-- Что с вами? Вы пошли так поспешно.

-- Мне стало что-то не по себе, -- ответил я.

Мы сели и он тронул лошадь.

Экипаж встряхнулся и плавно покатился по мягкому грунту. В темноте раздавались удары копыт да подле меня красным огоньком вспыхивал кончик сигары, освещая усы, нос и козырек фуражки Красова.

Мне вдруг показалось, что на мне лежит обязанность предупредить его.

-- Полковник, -- сказал я, -- вы, надеюсь, не сомневаетесь в моем к вам расположении?

Вероятно, в голосе моем послышались особые ноты, потому что он тотчас сдержал бег лошади, взял вожжи в одну руку и обернулся ко мне.

-- Что вы хотите сказать мне? -- спросил он.

Я хотел только посоветовать вам отложить свой отъезд на несколько дней... на неделю, -- ответил я.

-- Почему?

Я не мог объяснить ему причины.

-- Почему вы это советуете? -- повторил он.

-- Я не хотел бы объяснять вам причины, -- уклончиво сказал я.

Он больше не спрашивал, раскурил сигару, взял вожжи и погнал лошадь.

Я сошел у своего крыльца.

Красов пожал мне руку и сказал:

-- Странно это, но я послушаю вас! До свиданья. Приезжайте утешать мою жену, -- прибавил он и уехал.

Я вошел в дом и долго не мог уснуть.

Ходя по кабинету, я все старался додуматься, галлюцинация ли это, вызываемая каким-то странным предчувствием, или посылаемый мне откуда-то кем-то видимый знак.

Я ничего не чувствовал, проведя весь вечер с матерью Красова и почувствовал сразу, едва заглянул в ее глаза... но я не до чего не додумался и на другое утро уехал на окраину своего именья в хутор, где начался сенокос.

На третий день приехал за мною посланный от Красова. Его мать умерла...

Я вернулся, и мы хоронили эту прекрасную женщину. Ее гроб опустили рядом с могилою моей жены...

Накануне похорон после панихиды Красов удержал меня и сказал:

-- Тогда вы удивили меня и я подумал, что вам нужно в чем-нибудь мое участие. Но теперь я удивлен еще больше. Как вы узнали об этом?

Я смутился.

-- Я не скажу вам, как. Мне показалось.

Красов задумчиво кивнул:

-- Понимаю! Вы, вероятно, видели когда-нибудь один из ее страшных припадков удушья, а в этот вечер уловили какие-нибудь едва заметные его признаки.

Действительно. Она страдала астмой и однажды я с женой были при ее припадке. Я даже ездил за доктором.

И я с облегчением ухватился за это объяснение и надолго успокоился. Это было так естественно!

Красовы не поехали за границу и, по окончании отпуска, он с женою вернулся в Петербург.

Я приехал из именья в конце ноября. Сезон был в разгаре.

И вот началось мое мучение, когда я понял, что наделен особым даром и что дар этот для меня "проклятие", бремя, превышающее мои силы.

Как это происходило, я и сам не знаю.

Вероятно вам случалось входить в комнату умирающего больного или находиться при умирающем. Вы входили в его комнату и вчера, и третьего дня, и неделю назад; вы находились у его постели ежечасно; поправляли его изголовье, давали лекарство, помогали есть. И ничто не смущало вашего духа. Но вот вы вошли к нему сегодня и вас вдруг охватила жуть, в вашу душу вдруг проникло сознание, безотчетное, но неумолимо ясное, что он уже обречен. По внешности все то же. И он, может быть, даже оживленнее обычного, но вы уже узнали и стараетесь избегать его взгляда, чтобы не передать ему своей страшной тайны. Потому что она, несомненно, одна из самых страшных. Вы продолжаете быть подле него и наблюдаете, что с каждым входящим повторяется тоже, что с вами. Вот вошел с беспечным лепетом ребенок и вдруг стал на цыпочки и заговорил шепотом

Ах, это наблюдали все! Любимая собака воет и не находит себе места, кошка беспокойно мечется... Смерть вошла и безмолвным ужасом охватила всех живущих...

Ну, вот: точно также я ощущал это сразу, бесповоротно, при взгляде в глаза человека.