Мое советское детство

Актированные дни, за окном минус 45. В школу не надо. Я оставался дома и включал проигрыватель. Огромные деревянные колонки. Кажется, это был Вега-122с. А может, Вега-006, не помню. В такие холода стоит звонкая тишина, словно время застыло и только потрескивает, как деревянные рамы. На кухне тихо стучали ходики. Я наливал кружку теплого чая с сахаром (горячее я разводил кипяченой водой) и выбирал пластинку.

Мои суперхиты "Песня волчицы" из "Красной шапочки" (в фильме этой песни нет, и это большое упущение), первая пластинка "Али-Баба и сорок разбойников" (особенно я любил "Старые раны", с хриплым голосом Джигарханяна), вторая нравилась мне намного меньше. Умник Али-Баба вдруг превращался в простака, не видящего дальше своего носа, а всех спасала Фатима, жена старшего брата. Мне почему-то казалось пугающей картина – светит луна, двор, обнесенный глиняной стеной, огромные кувшины с сидящими внутри разбойниками. А толстая Фатима бесшумно ходит по двору и деловито заливает в каждый кувшин кипящее масло. И разбойники умирают. Один за другим, не успев даже осознать, что происходит. Почему-то от такого "пути добра" у меня сводило затылок. Мне казалось, что когда наступало утро, воздух светлел, Али-Баба с женой стояли и смотрели на Фатиму, спасшую их, но в их побледневших лицах не было счастья. А был только озноб. А Фатима улыбалась, не замечая. Нет, я не любил вторую пластинку.

Еще у нас была рок-опера "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты", но на меня она всегда производила жутковатое впечатление. Я почти физически ощущал, как слепну сам – вместе с героем пластинки. Из зеленой "Юноны и Авось" я слушал только "Ты меня на рассвете разбудишь". Дальше мне все казалось каким-то странным безумием, искаженным и пугающим, словно золотой лик Казанской Богородицы…

А еще Марина Влади и Владимир Высоцкий. Высоцкого у нас еще было две пластинки, нет, даже четыре – все, где Высоцкий в кепке. "Сентиментальный боксер" и "Спасите наши души" точно.

Но я слушал в основном пластинку Влади-Высоцкий. И первую сторону, где женский голос – намного чаще, чем вторую, где рык, хрип и рвутся жилы. Мне нравился этот странный акцент Марины, словно русские слова – это хрупкие хрустальные бокалы, и нужно обращаться с ними очень осторожно, чтобы не разбить. И все равно они немножко позвякивают, когда их ставишь, а потом ходишь вокруг стола, расставляя салаты и готовясь к празднику.

"Песня о двух красивых автомобилях", "Марьюшка" – мои хиты.

Особенно первая.

Об асфальт сжигая шины…

…две красивые машины…

Словно связанные тросом…

А где тонко, там и рвется.

Они знают, игра стоит свеч.

Прекрасная песня. Какая грубоватая, но в тоже время точная метафора (нет, тогда я не знал такого слова). Я ставил песню снова и снова, и слушал, слушал. Как заведенный.

Пластинка крутилась и всхрипывала, а две красивые машины все мчались и мчались из "кошмара городов, рвутся за город машины". И каждый раз я замирал в предчувствии и – в надежде. Голос Марины выводил: "светло-серый лимузин позабыл нажать на тормоз!". Когда она допевала, я переставлял иглу назад и слушал песню снова. И затем еще.

Возможно, я надеялся, что в этот раз "светло-серый" не промедлит и успеет нажать на тормоз. И все будет хорошо.

Песня заканчивалась. Наслушавшись про автомобили, я переключал на дорожку "Марьюшка" – я быстро наловчился попадать иглой туда, куда нужно. Я прикрывал глаза и начинался фильм. "Отчего не бросилась, Марьюшка, в воду ты… Что же не замолкла-то навсегда ты… Как забрали милого в рекруты, в рекруты… Как ушел твой суженый во солдаты…" – пела Марина. А я видел, как девушка идет к воде. Осока в воде колыхалась медленно, как в речке Сылве, коричневые потоки воды превращали простое движение травы в фильм Тарковского (нет, тогда я еще не был фанатом). А когда голос Марины выводил "длинну косу девичью… сберегу для милого… с проседью…" у меня по спине пробегал озноб, затылок сводило. Больше всего я любил эти моменты. Мгновение катарсиса, высшая точка сопереживания (нет, тогда я не знал таких слов). Возможно, именно тогда, вот этими повторами я нарабатывал свою зависимость от катарсиса – и до сих пор в каждом своем рассказе ищу именно его, это чувство.

Мучительно и сладко, и голова на мгновение словно отрывается от тела. Кайф. Мне было девять или десять лет.

Хорошие у Высоцкого песни, думал я, перебирая пластинки. Только лучше бы он кому другому давал их петь, а сам только писал. Ну невозможно же слушать его рык! То ли дело нежная и хрустальная Марина… Эх.

А вот юмористические песни у него получаются, думал я дальше. Особенно про капитана Кука и "Дорогая передача…", но их редко крутили в "Утренней почте". Только это ведь скорее не песни, а стихи?

В общем, я был довольно обстоятельный музыкальный критик десяти лет.