«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В Кучине, как и в других научных загородных учреждениях, было в обычае кормить приезжающих специалистов. Эта повинность была переходящей, и очередь иногда падала на нас. За это лето мы принимали у себя директора Главной палаты мер и весов Ф. И. Блумбаха, директора Пулковской обсерватории А. А. Иванова и директора (кратковременного) Главной геофизической обсерватории Н. А. Коростелева. Когда приезжали целые группы, устраивался общий обед. Так было, когда мы праздновали окончание постройки сейсмической станции: приехал Иван Иванович Гливенко в сопровождении ряда сановников из Наркомпроса. В таких случаях обед бывал в столовой Рябушинского, убранной в топорном русском вкусе и уставленной крайне неудобной мебелью в том же вкусе, с вертикальными спинками стульев и т. д.

Кстати, об огороде. Мы возделывали его сами: взяли тачку и отправились с ней за удобрением в конюшни второго имения: лошадей там уже давно не было, но ссохшиеся следы их пребывания имелись, и мне стоило большого труда отковыривать их лопатой. Мы посадили огурцы, томаты, редиску, морковь, репу, горошек; кроме того, на общем поле были засеяны картошка и капуста. Для того, чтобы из деревни Кучино не являлись мародеры, на наших плантациях были установлены ночные дежурства. Одну из ночей я дежурил с Чаплыгиным, другую — с Сабининым. Я помню также, как весь персонал с семьями высыпал в поле копать картошку, и с каким увлечением ты предавалась этому занятию: перед тем, как вскапывать землю под каким-нибудь кустиком, ты загадывала, сколько и каких картошек мы найдем.[428]

Погода в общем стояла хорошая, но бывали дожди и грозы, тогда как на Оке и Волге было знойно и сухо. Из Бабурино приходили тревожные вести: посевы погибли, сена оказалось недостаточное количество, лошадь пала. Я тщетно старался достать лошадь из демобилизованного контингента, а денежная помощь, которую мог оказать, была совершенно недостаточна. Вести с Волги приходили все хуже и хуже. С июля месяца в Москве стали появляться беженцы: целыми семьями, поездом или пешком, они добирались до столицы и ложились у заборов на привокзальных улицах, забирались в разрушенные дома, скоплялись на пустырях. У них редко хватало энергии что-нибудь предпринять: покорно лежали и умирали зачастую тут же; дети и подростки образовывали банды, о которых всё с большим и большим испугом говорили обыватели. Появились слухи о людоедстве (оправдавшиеся) и колбасах из человеческого мяса. В этом обвиняли, в частности, очень толстую чайную колбасу, и как раз в одной из выдач мы получили ее довольно много и съели всю, хотя и с сомнениями.

В июле или августе мне пришлось неделю провести в Москве: Наркомпрос, вернее — Главпрофобр, созвал конференцию представителей высших учебных заведений, и я должен был присутствовать на ней как член Государственного ученого совета. Отношения между властью и профессурой становились все хуже и хуже. Борьба с царским правительством шла в высшей школе под знаменем автономии, и одной из первых мер Временного правительства было установление ее. Поэтому профессура была очень удивлена, а потом и раздражена, когда Наркомпрос встал на путь борьбы с автономией. М. Н. Покровский, сторонник и в значительной мере инициатор этой политики, мог бы проводить ее спокойным и деловым образом; вместо этого он принял ряд противоречивых и бестактных мер, которые раздражали профессуру и усиливали хаос в высшей школе.

Не разбираясь в людях, Покровский назначал на ответственные посты лиц с сомнительной репутацией, двурушников, к которым можно было относиться только с презрением. Отсюда получались весьма для него (а следовательно, и для власти) конфузные диалоги, как, например, с профессором Зерновым, директором Петроградского технологического института. Дело было на первом же заседании конференции:

Покровский: Мы, конечно, будем жестко реагировать на контрреволюционные происки профессуры. Вот вам пример: мы послали преподавать в Технологический институт одного из наших давних и хороших товарищей, а профессор Зернов, здесь присутствующий, не допустил его к преподаванию.

Зернов: Да, и очень хорошо сделал — для вашей же деловой репутации: это лицо не имеет никакой подготовки для преподавания того основного курса, который вы для него предназначили.

Покровский: Неправда: вы не захотели его из-за его левой репутации.

Зернов: Помилуйте, Михаил Николаевич, ведь до 1917 года я знал его как октябриста.

Покровский (с иронией): И как патриота?

Зернов: Не очень. Не желая ехать на фронт, он все время приставал ко мне, чтобы я устроил его при Военно-промышленном комитете. Откуда я мог знать, что он — ваш давний и хороший товарищ?

Покровский: Я лишаю вас слова.

В общем, все заседания конференции велись в этом духе: мелкие уколы, бессмысленно раздражающие меры, нажим и наскок и никакой деловой программы. Конференция не дала никакого положительного результата и оттолкнула многих, хорошо расположенных, людей.