«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Нужно еще учитывать ужасное влияние школьной философии, от которой многие французские марксисты и коммунисты никак не могут отделаться. У французских интеллигентов принято смеяться над esprit primaire.[724] Мне кажется, что esprit secondaire еще хуже и вдобавок он антипатичен, так как лишен наивного энтузиазма, который имеется в esprit primaire. Во всяком случае, при всех недостатках эти подпольные издания были полезны; они показывали, что немецкая оккупация не убила живую душу в народе.

Довольно часто мы виделись с Фроловым. Ты встречалась с ним в Сорбонне по делам биологической рубрики[725] Сенской комиссии. Кроме того, он заходил к нам, первое время — один, а затем — иногда с сыном, иногда с дочерью, но никогда, ни одним звуком, не упоминал о своей жене и никогда никого не приглашал к себе. Это заставило одних думать, что жены у него нет, а других, что он стесняется почему-то ее показывать. Держался Фролов застенчиво, но с таинственной важностью, как будто был хранителем величайших политических тайн. Вместе с тем партийные люди, которых мы видали, утверждали, что ни к одной из партийных или резистантских[726] организаций он не принадлежит. Заходил Фролов для консультаций по разным научным вопросам и вместе с тем явно для информации, вернее — в поисках информации. Это заставляло некоторых относиться к нему с подозрительностью, как показало последующее, совершенно необоснованной.[727]

Возвращаясь к концу 1940 года, нужно упомянуть еще возвращение в Париж Маргариты с мужем и возвращение нашего багажа, отосланного к ним в критические дни начала июня. Фирма Molissard, которая с такой неохотой взяла на себя пересылку, против ожидания выполнила свои обязательства добросовестно. В связи с возвращением Маргариты нужно бы сказать несколько слов и о некоем прохвосте. Я колеблюсь, поскольку он еще жив, и мои записи могут повредить ему, но все-таки немного расскажу о нем, не упоминая ни имени, ни фамилии.

Этот господин, еврей, уроженец Прибалтийского края, начинал, по-видимому, жизнь при благоприятных условиях. Эмиграция выбила его из колеи. Не имея ремесла, не имея образования, он превратился в мелкого гешефтмахера,[728] старающегося выбить монету из всего. После существования в Европе он при невыясненных обстоятельствах пробрался в Мексику, прожил там несколько лет и при столь же неясных обстоятельствах вернулся во Францию около 1937 года. Здесь он снова занялся теми же мелкими спекуляциями на границе между тюрьмой и… бифштексом.

Бродячая жизнь выработала в нем изумительное отсутствие сдерживающих начал и социального инстинкта. В годы перед войной он был одинаково способен предложить свои услуги советскому посольству, Префектуре полиции и даже… Гитлеру, если бы не маленькая деталь в его метрике. Во мне, когда Маргарита привела его к нам, он сразу вызвал отвращение; ты некоторое время заступалась за него, но вскоре тебе тоже ударил в нос недоброкачественный моральный запашок, и тогда мы попросили его больше не являться к нам.

В начале войны, когда начались чистки, одним из первых он был арестован и отправлен на юг в один из концентрационных лагерей, устроенных, к стыду Франции, для испанских беженцев. Режим в этих лагерях был позорный: заключенных морили голодом, грабили и избивали. В министерстве были евреи, но в лагерях процветал антисемитизм, и заключенным евреям нужно было скрывать свое еврейство еще до немецкой оккупации. По совету одного международного афериста наш знакомец изменил свою фамилию так, чтобы она звучала на татарский лад, и заявил себя татарином и мусульманином. Эта метаморфоза к приходу немцев была закончена.

Немцы потребовали от Pétain освобождения всех германофилов, усаженных в лагеря Mandel, и всех заключенных, полезных для их национальной демагогии. Наш «татарин» был освобожден под условием ехать в Германию на лесные работы (он был записан как специалист по лесоводству), и таким образом к концу 1940 года мы узрели его в Париже — проездом на место службы. О дальнейших его приключениях и превращениях я буду еще говорить; он интересует меня не персонально, а как продукт нашей необычной эпохи, как в своем роде представитель некоторого общественного слоя.[729]

В Германии «татарин» сделал некоторую карьеру: был назначен старшим на лесном пункте, что давало ему некоторые преимущества. От времени до времени приезжал в Париж при деньгах и при часах и держал себя с солидным немецким достоинством. Так продолжалось, кажется, до 1943 года, когда его перевели в Париж на аэродром в Villacoublay. Какие функции исполнял там, никому неизвестно; по его словам, заведовал гаражом. Несколько раз он был напуган бомбардировками аэродрома, почувствовал, что на его век немцев не хватит, и стал искать парашют, чтобы спуститься где-нибудь около Résistance.[730]