«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Фильм «Пржевальский»,[1635] который был показан, замечателен во многих отношениях, хотя исторической точностью не отличается и смахивает на «жития святых». Агиография! Но этот недостаток искупается всем, что показано: Уссурийский край и Средняя Азия. Характер Пржевальского изображен довольно правильно: в нем была поэтическая жилка, он обладал волей и настойчивостью и, по-видимому, был хорош со своими спутниками: они его любили и были ему верны; все это так. Но в нем было очень много солдафонской психологии и презрения к человечеству и к человеку.

Нам, смолянам, как землякам Пржевальского, через промежуточное поколение было известно многое. В юности я видел и таких, которые знали его лично, как, например, мой законоучитель о. Василий Васильевич Соколов, который начинал свою карьеру в гимназии, когда Пржевальского выгоняли из шестого класса. Его выгнали, так как с древними языками он не мог и не хотел справиться, и среди латинистов и эллинистов у него была репутация полного идиота. И, когда началась его блестящая карьера, все эти педагоги недоумевали. В общем, для него изгнание из гимназии было большой жизненной удачей. Правильно передана атмосфера недоброжелательной полемики, которая встречала Пржевальского при каждом возвращении из экспедиции. Его врагами были те, кто блестяще окончил классические гимназии.[1636]

* * *

1 сентября 1952 г.

Письмо от Пренана принесло ужасное и неожиданное известие. Pacaud покончил с собой. И совершенно непонятно: ведь как раз теперь дела его устраивались, он был накануне получения maître de conferences и в ближайшем будущем — профессуры. В чем же дело? Письмо Пренана содержит мало деталей, и сам он узнал об этом несчастии довольно поздно, когда M-me Prenant, которая повидала в Париже M-me Pacaud, приехала в Roscoff. Почему она не написала Пренану — непонятно: у нее всегда были такие странности.

Итак, оказывается, Pacaud уже несколько месяцев тому назад, во время пребывания в Пиренеях, сделал попытку кончить с собой, и врачи замаскировали ее под названием pneumothorax spontané.[1637]После излечения его поместили в клинику и затем отпустили домой. Он поехал к себе на родину в Neuvy-Saint-Sépulchre[1638] и там кончил с собой. Причина, по словам M-me Prenant со слов M-me Pacaud, — «angoisse de changer de vie»[1639] — страх к перемене существования, хотя он сам хотел и добивался перехода в Тулузу и был накануне осуществления этого.

Дико и непонятно, если только тут нет чего-то другого. Переезд в Тулузу был крайне нежелателен для M-me Pacaud, и она с трудом мирилась с вынужденной бездеятельностью после активной парижской жизни. Насколько мне (и нам обоим) казалось, они образовывали чрезвычайно дружную и тесную пару со всякой готовностью на взаимное самопожертвование, если нужно, вроде нас самих. Но впечатление могло быть ошибочным или неполным, и мы не можем знать, какие формы принимало у них обсуждение серьезных вопросов; мы не можем также знать, в какую сторону пошла эволюция их характеров. Возможно еще, что тут скрывается другое: обида Pacaud на всех и, в частности, на Пренана, что он получает Maîtrise в Тулузе, а не в Париже, на что имел право. В этом может быть причина, почему M-me Prenant предпочла лично переговорить с мужем, а не писать ему о происшедшем.

Поступок Пако вызывает возмущение: неужели он не мог на минутку подумать о том, что обладал для работы возможностями, в которых судьба отказала столь многим, не менее талантливым и заслуженным людям? И в каком положении и состоянии он оставляет жену с ее нервностью и физической слабостью? Мне его чрезвычайно жалко: нас связывала 15-летняя дружба, и он, и его жена были так хорошо внимательны к нам в трудный момент. Он перевез тебя в больницу во время моего пребывания в лагере и привез домой после выписки; и он, и она, насколько могли, старались помочь, когда за нами гонялись немцы. И во время твоей болезни он был трогательно, по-братски, внимателен. И его отношение к интересам Пренана в тяжелые годы немецкой оккупации. И его честность — личная, деловая и политическая.[1640]

* * *

4 сентября 1952 г.

Ночью вдруг проснулся и услышал твой тихий голос, родной и незабываемый, который произнес у моего уха: «вот, ты видишь»; тон был ласковый и слегка шутливый, как в дни нашего счастья. Тут я проснулся совсем и снова был охвачен чувством ужаса перед нашей разлукой.