«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Вечером — визит Улина. Он пообедал со мной, и мы долго разговаривали на всевозможные темы. Материальное положение его, как и всех художников, — скверное. Выставляет картины в новом салоне «Salon de Noël»;[1699] оставил мне приглашение на vernissage; пойду.

L. von Bertalanffy прислал мне свою новую книжку «Biophysik des Fliessgleichgewichts»[1700] — очевидно, перевод одной из его английских работ; для меня — ничего нового.[1701]

* * *

11 декабря 1953 г.

К вечеру визит Нины Ивановны. У нее ничего нового. Муж ей шлет из Москвы философско-пессимистические письма, и действие их на ее психику совершенно разрушительно. Обстоятельства продолжают быть скверными. Ни заработка, ни денег, ни визы, ничего. Она принесла кое-какие события из русско-парижской жизни. Сергей Игнатьев работал в похоронном бюро при русском кладбище. Он и его сынок[1702] получали деньги за концессии, клали их в карман, и, когда клиенты явились хоронить, произошел скандал. В результате оба вышвырнуты из бюро, и когда Сережка стал распространять слух, что выгнан за советское гражданство, полиция выслала его с сыном в Шербург. Красиво.[1703]

* * *

15 декабря 1953 г.

Вчера вечером я отправился в Mutualité с тем, чтобы придти позже срока: по опыту знаю, что эти собрания никогда не начинаются вовремя. Прихожу к четверти девятого и вижу огромную толпу соотечественников, ожидающих открытия дверей. В прошлые разы всегда было так, когда дело шло о советских собраниях, тогда как для несоветских двери всегда открыты вовремя. Что это? Намеренный саботаж? И чей? Полицейские стояли в стороне, не вмешивались и насмешливо поглядывали. Минут через пять двери стали открываться, но — не сразу. Сначала открылась одна дверь, и толпа стала втискиваться. И тут уж полиция вмешалась и заставила кого-то открыть еще несколько дверей.

К половине девятого я уже сидел на месте и озирал зал. Все было полно: куда полнее, чем два года назад. Интерес к советской конституции или же перспектива услышать советских артистов? Я случайно попал в армянский угол. По моему подсчету, их было около двухсот: пришли целыми семьями; по виду — солидные коммерсанты, более чем прилично одетые.

На этот раз начальство не заставило себя ждать: в 8 ч. 40 м. появился президиум, и т. Гдыба (я что-то тут путаю) начал свой доклад о советской конституции. Говорил просто, без затей и затягивания, и кончил скоро. После него ни к селу, ни к городу стал говорить генеральный консул А. А. Стариков — столь же глупо, коряво и никчемно, как и в прошлый раз. Официальная часть закончилась, и начались бесконечные ожидания. Минут через двадцать ноги сами начали топать. Тогда — вне программы — на экране появился фильм-рисунок «Отец и сын».[1704] Ничего интересного, все тот же шаблон: зима, медведь и медвежонок хотят спать, а их соблазняют коньками. Они обнаруживают, что для этого нужно учиться, и учатся в спортивной школе; потом уже в качестве «отличников» спорта показывают свое искусство. Очень поучительно и скучно; я уже видел свыше десятка фильмов по этому шаблону: разница только в роде спорта, о котором идет речь.

После этого могли бы показать те документальные фильмы, о которых шла речь в пригласительных билетах, но — снова бесконечное ожидание. После того, как ноги опять заговорили, появился Образцов: заговорил о себе и своих марионетках так мило, так просто, что заворожил аудиторию. Я и не знал, между прочим, что он — сын профессора-железнодорожника Образцова, с которым в течение ряда лет встречался в Государственном ученом совете. Поговорив вволю, он дал несколько образчиков своего искусства. Изумительные у него руки: могут изобразить, что угодно: кошачий дуэт, Кармен и тореадора, влюбленных, и все — с изобразительной силой и даже психологией…[1705]

* * *

16 декабря 1953 г.

Видел в лавке Виктора Карловича Рагге. Он очень похудел. На мое приветствие ответил: «Bonjour». Я, было, обрадовался, что к нему вернулась речь, но он залепетал, и в этом лепете некоторые слова были ясны, но смысл остальных и речи в целом ускользал. Двигаться может еле-еле, с чужой помощью. Полина Яковлевна, поместившись с правой стороны, тихим голосом начала жаловаться на существование, на трудности, конечно, вполне реальные. А я думал, какое было бы счастье, если тогда, в январе 1950 года, удалось тебя сохранить, хотя бы и в поврежденном состоянии. Правда, нужно еще думать о самом человеке. Каковы размышления Виктора Карловича? Чего ему хотелось бы? И о чем ты думала в те ужасные дни 13–17 января? Все-таки у них есть надежда, а у нас с тобой — ничего.