«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Игра замечательная. Это приходится отмечать каждый раз. Римский-Корсаков совершенно соответствует портретам и фотографиям, какие мне приходилось видеть. Хорош, как всегда, и Черкасов в роли Стасова. Но с оценкой многого в фильме я не согласен. Я понимаю отрицательное отношение и к «Миру искусства», и к Дягилеву, и к дягилевскому аполитизму, снобизму и пр., но нельзя отрицать его огромную роль, весьма положительную, в качестве пропагандиста нашего искусства. Движение, созданное им, было колоссально, и здесь это видно особенно хорошо. Затем значительно подкрашены в красный цвет и сам Римский-Корсаков, и его окружение. В некоторые моменты они были в оппозиции, но это была оппозиция его величества. Нельзя же каждого либерала превращать в предвестника коммунизма. Не нравится мне и шовинистический душок, особенно ясный в этом фильме. Зачем превращать Аренского в карикатурную фигуру? Только потому, что он в Париже относился с интересом к новаторству Эрика Сати?[1740]

* * *

18 ноября 1954 г.

Утром у Каплана узнал о смерти Надежды Алексеевны Добровольской-Завадской. Я знал ее с 1917 года: мы встречались в нашей тогдашней партийной организации — в плехановском «Единстве». Она была симпатична, разумна и вдобавок принадлежала к ученой касте: была доцентом или профессором в женском медицинском институте.

В 1923 году мы были в Париже, и ты повредила ногу. Я стал наводить справки о хороших врачах-хирургах, и мне ответили: «Ну, обратитесь к доктору Добровольской, ныне, по мужу, — Завадской; кстати, ведь вы знаете ее». Я сейчас же поехал: она жила в маленьком отеле на бульваре Garibaldi. Дело было к вечеру; оба были дома, в своей маленькой комнатушке, и стряпали на спиртовке обед. Она очень обрадовалась мне и согласилась немедленно после еды поехать к нам. Через несколько дней тебе стало лучше, и мы стали встречаться. Она еще чувствовала себя социалисткой, а он, непримиримый белогвардеец, делал похвальные усилия, чтобы проявлять терпимость. Мы узнали, что он — романист, но печататься ему не удается.

Вскоре мы уехали в Москву, но в 1928 году снова встретились: он уже печатался, а она работала в Институте радия и больше не говорила о социализме. Он угрюмо спросил меня: «Говорят, вы в ссоре с вашим правительством?» — «Да». — «Может быть, дадите нам ваши воспоминания о советском режиме?» Я засмеялся: «На это не рассчитывайте; я — не прогнанный лакей; был и остаюсь социалистом и умею отделить свое маленькое огорчение от большого общего дела». Разговор происходил в Люксембургском саду. Он встал и сказал: «Значит, нам с вами не по дороге», — и мы расстались…

Несколько лет спустя мы встретились с ней на обеде у немецкого математика Гумбеля, который сбежал от гитлеровцев. Оказывается, он познакомился с Добровольской-Завадской в Америке, и они возвращались оттуда на одном пакетботе. Произошел забавный разговор.

Гумбель (мне): Рад вас видеть. С вами, социалистом, мне легче разговаривать, чем с французскими коллегами.

Я: У вас есть возможность говорить и с Надеждой Алексеевной: она ведь тоже принадлежала к нашей социал-демократической партии.

Она (вспыхнув): Вы вспоминаете времена, о которых я хочу забыть. Могу ли я просить вас, по старой дружбе, никогда и никому не говорить, что была социалисткой?

Я: Надежда Алексеевна, вы — в полной безопасности уже потому, что я никогда не встречаю никого из ваших единомышленников.

Ни мы, ни она, после этой встречи, не делали попыток к продолжению знакомства, однако нам приходилось видеть ее в различных местах — библиотеках, книжных магазинах, залах заседаний и т. д. Разговаривать не было охоты, настолько она переродилась…[1741]

* * *

19 ноября 1954 г.

Из «Русских новостей» узнал, что Игнатьев и Курлов орудуют не сами по себе, а от имени нашего «Общества бывших компьенцев», распавшегося и закрытого после отъезда последнего председателя — отца Константина. Это — уже самозванство, похожее на начало мошенничества, особенно имея в виду «деловую репутацию» обоих прохвостов.

Я снялся с места и поехал к Каплану, чтобы предложить ему напечатать совместный протест, а вместе с тем и предупреждение несчастным gogos,[1742] которые потащат последние франки. К моему удивлению, Каплан идет на это очень неохотно: боится; на него постоянно шлют доносы, и не проходит месяца, чтобы не производились полицейские дознания относительно его «Дома книги». Еще вчера Волошин, уже давно укушенный политической мухой, грозил ему: «Вы известны всем как опасный большевик. Достаточно повидать вас, чтобы почувствовать врага. Погодите, доберутся до вас». Вероятно, между прочим, по этой же причине Волошин перестал ходить ко мне. В конце концов Каплан согласился начать предварительные операции: опросить бывших компьенцев.[1743]

* * *

20 ноября 1954 г.