«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Улин выставил две картины — портрет в его обычной манере и опять фантастический морской сюжет: русалка с зелеными глазами увлекает юношу; я бы не соблазнился этой русалкой. Чистовский выставил двух купальщиц, дам зрелого возраста, но еще и натюрморт; Клестова — два натюрморта. Все это, с технической точки зрения, изумительно отделано, и по законам диалектики тщательность их превращается в свою противоположность и наводит на мысль о croûtes,[1757] которые выставляются на тротуарах некоторых бульваров. Наоборот Kishka — непричесанный, но несколько более удобопонятный, чем в прошлые годы. Фотинский выставил два пейзажа (вероятно, из Dordogne) в несколько обновленной, менее тусклой, манере. У Eekman, по обыкновению, — несколько уродов, по-видимому, фламандского происхождения, а живет десятки лет в Париже: значит, ищет вдохновение все-таки у себя дома. Любопытства ради, я разыскал две картины г-жи Блиновой, с которой познакомился в прошлое воскресенье у Алексеевских: два пейзажа, довольно примитивно сделанных, но боюсь делать какие-нибудь выводы.[1758]

* * *

19 мая 1955 г.

В «Русских новостях» — известие о смерти Николая Митрофановича Крылова. Это уже третье, которое мне приходится читать. Первое было в 1935 году, второе — в 1938-м. Нужно ли верить известию на этот раз? Как будто — да, так как оно идет из советских источников.

Мы познакомились в Сорбонне в 1910 или 1911 году перед лекцией Henri Poincaré. Мне было 27 лет, ему — 31. Он был важен, представителен. Я смотрел на него и соображал, из какого университета и какой национальности, когда он вдруг подошел ко мне и заговорил по-французски: «Мне только что сказали, что вы — русский математик. Позвольте, коллега, представиться: Николай Митрофанович Крылов. Горный инженер, адъюнкт Горного института и профессор математики там же, преемник моего учителя Долбни». Я ответил ему: «Владимир Александрович Костицын, ни чинов, ни званий не имеющий». Он сконфузился: «Коллега! Зачем так зло? Я просто хотел сказать, с кем вы имеете дело». Я засмеялся и ответил: «Я — тоже». После этого мы стали разговаривать на математические темы.

Часто встречались в Сорбонне и разговаривали. Так продолжалось до приезда Николая Николаевича Лузина, который, вероятно, объяснил Крылову, что я — политический эмигрант, участник недавней революции, и не в ладах с царским правительством. После этого Крылов явно избегал меня. Через несколько недель Лузин сказал: «Крылов ищет математика для выполнения поисков в библиотеках. Могу ли сказать ему о вас?» — «Можете, только из этого ничего не выйдет», — ответил я. И, действительно, при первом же разговоре Крылов ответил Лузину, что не может и не желает иметь дела с нелегальными.

Прошло много лет: Крылов стал профессором Таврического университета, а я — Московского университета. Был, если не ошибаюсь, 1921 год, все еще очень тяжелый по материальным условиям. Неожиданно мне звонит Марья Натановна Фалькнер-Смит: «Тут, в общежитии Наркомпроса для приезжающих, находится профессор математики с юга. Болен воспалением легких, а общежитие не отапливается, и в комнатах выбиты стекла. Можете ли вы сделать что-либо? Нужна скорая помощь!» Все, что я мог сделать, это — поехать по указанному адресу и перевезти больного к себе. Больным оказался… Николай Митрофанович Крылов. Мы с ним прекрасно встретились, и он провел у меня несколько недель: поправился, набрался сил. Мы много разговаривали о нем: тебе он был определенно антипатичен, но ты ему этого никогда не показывала; меня он забавлял и развлекал, а также увеличивал психологический опыт.

Николай Митрофанович был потомком того цензора Крылова, который отравлял существование в 30–40-х годах 19-го века нашим крупнейшим писателям, в том числе Пушкину, Лермонтову и Гоголю. Во всяком случае, этот цензор оставил своим потомкам хорошее состояние, которое они приумножили. И последний из них — Николай Митрофанович — после ранней смерти родителей оказался владельцем недурного имения под Киевом и изрядной суммы денег в банке. Состояние не приумножил, но и зря не тратил, ни в чем себе не отказывая; стал наилучшим клиентом научных издательств, и покойный Hermann говорил мне: «Ах, если бы вы знали, каким великолепным клиентом он был для меня». У себя в имении Николай Митрофанович образовал огромную математическую библиотеку, лучшую в России. Преподаванием себя не затруднял, читал лишь основной курс, а остальное передавал своим ассистентам.