«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

На каждом факультетском заседании все эти вопросы поднимались в форме все более и более острой. От нас, представителей факультета, наши избиратели все чаще и чаще требовали обращения к властям[454]. Однако было совершенно ясно, что в Наркомпросе мы ничего не добьемся. Ни Стратонов, ни я не страдали недостатком мужества: мы испрашивали аудиенции. Получали обещания, слушали ласковые слова, но дела из этого не выходило. Новый ректор Вячеслав Петрович Волгин, человек очень хороший и благожелательный, после вступления в партию и назначения на этот пост почувствовал себя чиновником и даже робким чиновником. Уже не было речи о новом визите в ЦКК к Емельяну Ярославскому. Волгин боялся, что ему, партийному неофиту, напомнят о «Русских ведомостях». Напоминания эти бывали, я слышал их сам: как-то после его выступления в ГУС один из беззастенчивых товарищей сказал: «Прекрасная передовица для профессорской газеты», — и Волгин скис.

Не только в университете, но и в других московских учебных заведениях имело место это брожение. Им оказались захвачены Московское высшее техническое училище, Межевой институт, 2-й университет, другие факультеты 1-го университета и т. д. Наши межфакультетские деканские совещания становились все более и более бурными, если можно применить это слово к тяжеловесному Спижарному и тщедушному Винаверу. Было ли в этом брожении что-то, внесенное извне? На заседании Совнаркома, куда несколько недель спустя нас, шестерых представителей московской и петроградской профессуры, пригласили для обсуждения положения в высшей школе, Дзержинский заявил, что движением руководила рука из-за границы. Этот вопрос я ставил себе, и не раз. Несомненно, в некоторых кругах были рады создать затруднения советскому правительству. Такого рода настроения я видел и неоднократно протестовал против них, но основной вопрос был не в этом: огромное большинство профессуры волновалось по совершенно серьезным основаниям.

Дзержинский ссылался на статьи в «Последних новостях», и это кажется мне передержкой. Как раз в то время, получив от Давида Борисовича Рязанова право читать все, что нужно мне, в библиотеке Института Маркса и Энгельса, я регулярно просматривал «Последние новости» и ничего не видел о положении высшей школы[455]. Весьма вероятно, что какими-нибудь путями (может быть, через ту же советскую прессу) Милюков узнал о волнениях среди профессуры и дал две-три информационные заметки. Но никаких «милюковских лозунгов» я не видел, и в нашем движении их не было. Если бы в Наркомпросе были люди со здравым смыслом в голове (недаром Ленин говорил: «Думать надо, товарищ Покровский, головой надо думать»), они должны были бы понять, что наше движение идет навстречу власти, и солидаризироваться с нами. Мы все хотели, чтобы советская высшая школа работала как следует. Власть должна была быть довольна, что профессора не ведут себя как чиновники, которым, по существу, все равно, что бы ни делалось. Этого, к сожалению, Наркомпрос не понимал, да и вне Наркомпроса понимали немногие[456].

В ту осень 1921 года, когда усиливались волнения в высшей школе, было положено начало организации научно-исследовательских институтов при высших учебных заведениях. Несмотря на неудачу с Математическим институтом, я снова возбудил этот вопрос в более общей форме, и на этот раз мне удалось заинтересовать целый ряд лиц с авторитетом. Была образована комиссия, куда, помимо меня, вошли А. Д. Архангельский, Н. К. Кольцов и ряд представителей других физико-математических и естественных дисциплин.

Речь шла о том, как и где вести научную работу и подготавливать будущие научные кадры. В рамках университета при бюджете, недостаточном даже для организации практических занятий со студентами, на научную работу не отпускалось ничего. Те профессора, которые были связаны с различными ведомствами, получали оттуда кредиты на выполнение определенных заданий и ухитрялись часть денег использовать не по назначению. Но таких было меньшинство. Что же касается до подготовки к научной деятельности, все сходились в том, что старый порядок оставления при университете никуда не годится: оставленный работал под руководством одного лица; никакого контроля занятий не было; программы магистерских экзаменов были шаблонны и на уровне науки, достигнутом полвека назад; экзамены сдавались по всем дисциплинам сразу, а успех их зависел от добрых отношений между профессорами. В подтверждение каждого из этих утверждений можно было привести и приводились примеры, весьма показательные, как достойных людей, которые проваливались, так и невежд, которые проходили и потом отравляли воздух в университете.