«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Первое, что нам нужно было сделать, это повидать gardien[645] — не того, который теперь, а его предшественника, о котором синдик[646] наговорил много плохого, но который для нас был очень хорош. Мы получили у него несколько десятков писем и т. д., которые нас ждали. В этой корреспонденции оказалась повестка из Префектуры с вызовом нас на 12 июня. Как случилось, что мы не получили ее до нашего ухода, никто объяснить не мог. Вызов в тот момент не означал ничего хорошего: так вызывали очень многих людей с левой репутацией и отправляли их в лагерь на юг. Но со времени оккупации в Префектуре появились новые господа, и мы решили пренебречь этим вызовом. Если мы действительно «нужны», Префектура повторит вызов. Но Префектура не повторила его, и о повестке никто не напоминал, когда мы приходили для продления carte d’identité[647].

Нам оказалось нужно побывать в мэрии для recensement[648] в целях получения продовольственных карточек; кроме того, в газетах было напечатано извещение, что инженер Leblanc получил поручение выяснить, кто из научных деятелей из Recherche Scientifique находится в Париже. Я побывал на следующий же день на rue Pierre Curie у этого господина, был зарегистрирован и спросил, могу ли я возобновить посещения Института Пуанкаре, но получил ответ, что пока это невозможно и что меня уведомят. Тон разговора был не очень ласковый, и мне назначили новое свидание — через неделю. На этот раз любезность была полная, но невозможность до осени посещать Институт Пуанкаре была подтверждена.

Первые дни после нашего возвращения мы очень много выходили: не по необходимости, а чтобы посмотреть физиономию города при немцах. Город был пуст. Не было той спешащей толпы, которая во все часы дня и вечера создавала подвижный фон парижской жизни. Не было автобусов и такси. Ходило очень сокращенное метро. Полицейские были на своих местах, но это были не те самоуверенные полицейские, хозяева улицы, к каким мы привыкли, а робкие, как бы высеченные, не поднимающие голоса, скорее упрашивающие, чем приказывающие, и гораздо более симпатичные.

На главных улицах находились немецкие регулировщики со своими дисками. Сколько-нибудь приличные гостиницы были заняты немцами и ограждены специальными барьерами. У барьеров дежурили всегда очень сконфуженные французские полицейские. Всюду сновали немецкие военные автомобили, и французские полицейские вытягивались и отдавали честь немецким офицерам, которые снисходительно откозыривали. Иногда немецкий офицер подзывал для какой-нибудь справки полицейского, и тот подскакивал с очень довольным видом, как будто его погладили по голове.

Boulevard Montparnasse и окружающие улицы были полны немецкими военными всяких рангов в сопровождении французских девиц и дам всяких положений, но одной и той же профессии. Нам это весьма не нравилось, — и не только нам: мне приходилось видеть, как немецкие офицеры высоких чинов все более и более хмурились, наблюдая эту картину, и часто подзывали младших по чину гуляк, чтобы проверить их документы и, во всяком случае, сделать нагоняй.

Кафе и рестораны торговали очень бойко, дансинги были открыты. Музейные ценности были вывезены, а музеи закрыты, но главные общественные здания оказались открыты. Всюду были группы немецких военных туристов: к Пантеону, Notre Dame, Palais de Chaillot[649] и т. д. беспрестанно подъезжали немецкие автокары и выгружали команды, которые строились, обнажали головы, приготовляли фотоаппараты и входили, в то время как такие же команды выходили, строились, убирали фотоаппараты и влезали в автокары. Однако, по большей части, в этих группах были не простые солдаты, а унтер-офицеры или кавалеры орденов. Значит, туристический обзор Парижа являлся своего рода военной наградой[650].

То, что мы особенно оценили в Париже, — возможность оставаться без всякого прямого контакта с немцами. В провинции это было невозможно и приходилось постоянно разговаривать с ними, что, конечно, интересно, но морально тяжело, а подчас невыносимо, и просто опасно.

Что было совершенно невыносимо в Париже, так это лакейский тон прессы. Стало появляться, например, еженедельное иллюстрированное издание «Semaine»[651], и в нем маленькие заметки на каждый день давал de la Fouchardière. Мы знали его как сотрудника многих левых изданий — «Canard enchaîné»[652], «Œuvre» и др. Он все время держал тон налево — за свободную мысль, против расизма, против фашизма, хотя иногда провирался: выступил с изъявлениями дружбы к фашисту — префекту полиции Chiappe, за что был изгнан из «Canard enchaîné»; поместил в «Œuvre» заметку «Mourir pour Danzig?»[653] в стиле такой же заметки Déat, но левые круги все время приписывали эти отклонения политической неграмотности, случайным влияниям, а в общем все-таки считали его своим. И вот этот свой в «Semaine» вдруг повел такую гитлеровско-расистскую кампанию, что все только ахнули. И не он один…