«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В эти же дни я познакомился с человеком совершенно иного типа — с Ильей Исидоровичем Бунаковым-Фундаминским. Я не буду говорить о роли его в партии социалистов-революционеров: она принадлежит истории, и история, осудив во многом деятельность партии, отдаст должное многим из ее членов — бескорыстным революционерам-идеалистам. Эта роль для Ильи Исидоровича была закончена почти сейчас же после революции. В нем начался психологический переворот, уведший его совершенно из области политики к религиозному и философскому идеализму. Это не ограничилось переменой мировоззрения, но перешло и в область практической морали, сделав из Ильи Исидоровича единственного — из тех, с кем я встречался, — практического христианина. В нем появилась изумительная ясность, мягкость, услужливость, всепрощение. От прежнего «непобедимого» не осталось и следа.

Во время последнего периода эмиграции И[лья] И[сидорович] отдавал все силы выпуску «Русских записок», единственного толстого заграничного журнала[854], и там поместил ряд статей, преимущественно о китайской культуре, которые вызывали много насмешек и нареканий[855]. Будучи человеком состоятельным, он собрал огромную библиотеку, составленную из книг по искусству и аграрному вопросу. В состав его квартиры входило studio[856] с маленькой комнаткой при нем. В огромном studio помещалась библиотека, а в маленькой комнатке было бюро И[льи] И[сидоровича], где он принимал менее знакомых посетителей, недостойных видеть библиотеку.

После оккупации немцы распространили по Парижу целую сеть «идеологических наблюдателей» и узнали, что у Бунакова имеются ценные материалы по аграрному вопросу. В один не прекрасный день появляется у Бунакова некий Dr. Weiss в форме, очень любезный, очень культурный и очень либеральный. «Мы, немецкие националисты, — не совсем то, что о нас пишут наши противники. Получив в дар от судьбы и Гитлера руководство Европой, мы хотим выполнить нашу задачу самым безболезненным образом, широко считаясь с национальными и географическими особенностями. Вопрос о землепользовании очень важен, и мы не хотели бы приступить к нему, не получив мнения наилучших экспертов. Мы очень надеемся на вашу любезность».

Бунаков, вообще доверчивый, размяк, притащил часть своих материалов, и в ответ на поставленные ему конкретные вопросы сейчас же притаскивал оправдательный материал для конкретных ответов. Weiss восхитился и наговорил ему кучу комплиментов, и тогда окончательно размякший Бунаков повел его в библиотеку. Weiss оказался знатоком и любителем: называл редкие и ценные издания, и все они оказывались у Бунакова. Комплиментам не было конца. Расстались с изъявлениями полной и вечной дружбы.

Через два дня к Бунакову явились немцы с камионами, ящиками и приказом о реквизиции библиотеки. Взволнованный Бунаков побежал к Weiss. Надменно выслушав его, тот ответил: «Вы должны понимать, что в наше бурное время мы не можем оставить в частных руках такую ценность, как ваша библиотека. Как человек культурный вы должны радоваться, что вашей библиотекой будут пользоваться представители руководящей нации, а как еврей вы должны сидеть смирно и не надоедать вашими протестами. В наше время вы знаете…».

«И зачем, для какого черта, мне захотелось похвастаться моей библиотекой?» — заканчивал Илья Исидорович рассказ об этой экспроприации[857].

Отмечу еще несколько лиц, с которыми я познакомился в лагере. Вот Райсфельд, антиквар и поэт. В той камере, куда я перешел в бараке С5, он оказался одним из моих соседей слева. Их было три: он, Минущин и Канцель, все трое — евреи, и судьба их была различная.

Райсфельд принадлежал к редкому типу коммерсантов-идеалистов, который встречается среди евреев чаще, чем среди арийцев. Это потому, что чудачество среди евреев встречается относительно чаще. Райсфельд специализировался на редких старинных книгах, понимал в них толк и любил, любил больше, чем следовало бы для его коммерческого успеха. Он жил со старой матерью, бедно, но, в общем, сводил концы с концами. Обладал чувством юмора и версификаторской способностью; стихи его отчасти печатались, отчасти исполнялись с эстрады. Ему часто заказывали «обозрения» в стихах, и товар, который он поставлял, не блистая особенно формой и содержанием, являлся все-таки честным и доброкачественным.

В лагере, среди стольких нервных, крикливых и раздраженных людей, он поражал спокойствием и мягкостью. У него был один большой недостаток: необыкновенная болтливость, которая часто навлекала на него раздраженные окрики, и тогда он сразу становился на несколько степеней мягче и тоном весьма вежливым и достойным говорил: «Дорогой товарищ, пожалуйста, не сердитесь; хорошо понимаю вас и знаю, что моей говорливостью я могу раздражить кого угодно». Раздраженный сосед умолкал, и тогда Райсфельд заканчивал: «Вот так-то лучше; помолчим немножко, а там, бог даст, все пойдет по-иному».