«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Неожиданный визит Улина. Рассказывает живописные вещи о своем житии в «Русском доме». Ссорится с соседками и зря: проявляет явно плохой характер. Забавная (издали) склока из-за церкви: организатор «Русского дома» зубр (умеренный) Кровопусков выхлопотал помещение, нуждавшееся в ремонте; получил 500 000, отремонтировал. Зубры возмутились: дескать, помещение имеет неблаголепное прошлое, и нельзя звать митрополита Владимира на освящение; нужно собрать несколько миллионов и выстроить настоящую церковь. Собрали сходку, где, при зубрином реве, сверхзубр ген. Драгомиров, сын того — знаменитого, обвинял Кровопускова в жидомасонстве и большевизме. Рев и гогот заставили Кровопускова закрыть собрание и устроить письменное голосование. Результат: 80 голосов — за использование имеющегося помещения, 40 — против. Драгомиров и K° посылают доносы за доносами, чтобы убрали Кровопускова. Улин пока — вне этой склоки, лепит и пишет портрет жены Кровопускова[1753].

* * *

25 февраля 1955 г.

Визит Нины Ивановны. Она продолжает свои хлопоты: вчера была в консульстве. За нее хлопочет известный журналист Claude Bourdet, у которого она работает как секретарша… Игорь Александрович Кривошеин побывал в Москве у Николая Лаврентьевича, и теперь мы твердо знаем, что все слухи в эмигрантской среде о его судьбе — вздор: он директорствует на двух предприятиях, Нина Алексеевна благополучна и находится при нем; про Никиту мы уже знали. Здоровье Николая Лаврентьевича очень плохо: все более и более пишет каракулями, а письма после нескольких строчек часто заканчивает словами: «не могу писать, рука болит»[1754].

* * *

16 апреля 1955 г.

Канун русской Пасхи, и я слушаю Пятую симфонию и думаю о тебе и о нас. Юлечка моя, мое солнышко. По нашей традиции есть и кулич, и пасха, и через час я поставлю две рюмки и две тарелки и буду думать и думать, и думать о тебе[1755].

* * *

22 апреля 1955 г.

После завтрака, идя на почту, нагнал супругов Дембо: он еле тащит ноги, и она ведет его под руку; у него усиленное кровяное давление, отсюда — обмороки; сегодня обморок продолжался 40 минут. Мне очень хотелось сказать им что-нибудь ободряющее, но… не сумел.

Приобрел большой альбом «Москва», хорошо переплетенный, хорошо выполненный, но удручающий — для меня, по крайней мере. Старой Москвы, той, которую мы знали, в нем нет, за исключением Кремля. Но ведь Москва была дорога нам не из-за Кремля. Сколько было, сколько, вероятно, осталось еще прелестных уголков и сколько зря было разрушено, как, например, Сухаревская башня, Триумфальные ворота. Очень хорошо, что строятся новые жилые дома, но почему не показать, наряду с ними, старые стильные здания, каких очень много, вроде Синодальной типографии с ее задворками, стен Китай-города с их башнями, дома бояр Романовых, некоторых из церквей, Вдовьего дома, особняков на Поварской и т. д.?[1756]

* * *

24 апреля 1955 г.

Воспользовавшись улинским бесплатным билетом, поехал утром смотреть салон Независимых, как мы с тобой делали каждый год, а я без тебя продолжаю. В этом году он особенно велик: 3800 экспонатов, иначе говоря — свыше 1900 артистов — участников салона. Я пробыл в Grand Palais три часа, и за это время едва успел обойти бегло все залы. Как и в прошлом году, залы распределены между «направлениями»: классики, экспрессионисты — реалисты и фантастики, реалисты, натуралисты, отвлеченные и т. д., и т. д., и т. д. Художники вне этикеток — на длиннейших балконах. Как и в прошлом году, было очень трудно понять, почему тот или иной художник отнесен к такой-то категории. По технике или по сюжетам? Только решишь, что по сюжетам, и вдруг находишь у реалистов изображение трех дьяволов. Значит, по технике? И тоже опровержение находится быстро.

Салон показался мне менее серым, чем в прошлые годы. Как-то более напоминает мои ощущения о салоне 1913 года, который имел место в Cours la Reine в огромнейшем полотняном бараке и из которого выделилось несколько сот крупных художников. Надо думать, что семя будущего имеется и в этом салоне. В этом году — десять лет с момента окончания войны и освобождения из лагерей, чему нужно приписать сравнительное обилие картин на лагерные темы, а также — расстрелов, повешений, пыток. Темы — жестокие, но напомнить надо: люди основательно забыли, как оно было, и не видят, как оно есть. С этой точки зрения меня удивила умеренность партийных художников (Taslitzky, Fougeron). У Таслицкого — портрет пианиста, у Фужерона — некто заснувший, сидя за столом; Lettres Françaises даже не воспроизвели эту картину.