Мое взрослое детство

    В павильоне абсолютная тишина. Все передвигаются бесшумно и только по делу. Идут синхронные съемки. Между членами группы самые теплые отношения. На меня смотрят, последние поправки со светом, сейчас начнется сцена... Саша Адабашьян здесь. Интересно, как он себя чувствует после вчерашней трудной сцены? Саша не актер. Он сценарист и художник картины «Пять вечеров», но я Тимофеева представляла именно таким. Любшин еще не готов, он поправляет грим. Вчера «горячим способом» играли с Сашей эпизод. Ни он, ни я не знали, как повернется сцена, — режиссер нас "пустил», значит, так надо — даже вчерашняя странная рваная сцена. Как интересно смотреть на Сашу и подстраиваться и перестраиваться на ходу. Что за человек Тимофеев? Любит он Ильина или не любит? Защищать Тамаре Ильина или нет? Прислушиваюсь к мельчайшим обертонам в интонации Тимофеева — верю!.. Верила, верю  и стоп! — опять не верю... Вся сцена переворачивается, и за что я его потом благодарю — не понимаю. И все же все точно, как бы и в жизни было... Потом, когда снимусь в этой сцене, нужно будет показать свои харьковские фотографии, которые я выбрала и принесла. Завтра они должны висеть на стенах комнаты Тамары — завтра будет сниматься финал...

Мне не стыдно здесь, на съемочной площадке, рассказывать, как мой папа говорил мне в детстве: «Дуй свое, дочурка, надо «выделиться». Иди уперед, моя богинька, моя клюкувка...» Мне не стыдно воспроизвести папину неграмотную речь. Да, для меня — это моя боль, моя радость, моя гордость.

Кажется, меня первый раз приняли со всеми моими потрохами, эклектикой и чечеточкой...

—  Богинька, клюкувка, иди на место в кадр,— тепло обращается ко мне оператор Лебешев.

Точно, приняли.

—   Мотор, — шепотом говорит Михалков, и я иду в кадр, в счастливый финал.

«ДАВАЙ ДАЛЬШИЙ»

Мой дорогой и любимый папа остепенился поздно. В 1952 году, после сердечного приступа, врач сказал ему: «Если будете курить и выпивать — умрете». Наутро папа проснулся и навсегда забыл, что он когда-то занимался таким «сознательным убийством своего организма — ето ж якая дурысть!» С того дня как отрезало! Папа начал бдительно следить за своим здоровьем.

«Самое главное у жизни — питание». Ел он только полезное: творог, молоко в неограниченном количестве, мясо кролика, очень любил арбуз. В гостях он просил молока, в ресторанах угощал других. За чужой счет есть и пить считал неприличным. От икры морщился, но ел, потому, что это полезно. Рыбу жевал равнодушно, мясо отдавал маме.

Когда папа узнал, что от сахара развивается склероз, он тут же перешел на мед. Если кто-нибудь убеждал папу, что от того или иного продукта он помолодеет и в него вольются сверхсилы, в которые он очень верил, — он мог съесть все что угодно.

В 1963 году я снималась в Риге в фильме «Укротители велосипедов». Папе было шестьдесят пять лет. Я привезла ему три огромных жирных угря. Я ему всегда привозила деликатесы и диковинки. Или кокосовый орех, или ананас, или самый модный костюм, или ручку, в которой чернила то прикрывали дамочку, то обнажали. Я знала, что он будет всем показывать, демонстрировать, хвалиться. Пойдут шутки, выдумки, начнут рождаться новые папины истории. Он будет в своей стихии.

"Ето что за гадюки ты привезла, дочурка? И вот ето люди добровольно едять? Мамыньки. Не, я не... Хай Леля. Она усе зъесть».— И ушел в комнату, явно разочарованный моим сюрпризом. А во дворе ждут, чем он сегодня похвастает, — дочь ведь приехала! — и во дворце ждут...

«Сейчас, подожди»,— сказала мама, заметив мое огорчение, и пошла к папе в комнату, что-то ему сказала.

«Да? Ето точно? А что ж вы мне не говорите? Чтоб етых гадюк никто не ев!» — и тут же понес демонстрировать угрей во двор.

«Что ты ему сказала?»

«Не важно. Сказала, что в этой «гадюке» есть самые нужные ему витамины.

У нас в доме — и в Москве, и в Харькове — лежали пачки трав и лекарств от всех болезней и на все случаи жизни.

«Лель! Мне сказали, як ревматизм лечить. Пойди купи литр керосину, я сейчас приду».

Из магазина папа принес пачек сто швейных иголок, развернул их и высыпал на стол. Мама, хоть и давно уже ничему не удивлялась, смотрела с тревогой.

«Чего ты? Да мне один авторитетный человек сказал... Ты лучий слуший: надо в етый керосин кинуть вот етый металл, закопать у землю, хай иглы лежать у керосине полгода... А потом мажь себе сустав — и ревматизма як и не бувало. Вот так, детка моя. Чистое народное лекарство».

«Марк! Уже больше полугода прошло... где же твой керосин? Хи-хи-хи.»

«Ах ты ж, мамыньки, совсем забыв».

Пошел во двор, выкопал бутыль. Керосин стал рыжего цвета. Иголки растворились, но не до конца — от них кверху поднималась дрожащая паутина, как будто от затонувшего корабля, который пролежал на дне океана лет сто.

«Лель! Давай ты первая. В тебя ноги болять, а?»

«Нет, Марк, котик, тебе советовали, ты и лечись...»