Я списал слова, только что прозвучавшие на диске, который играет в компьютере. С вечера я баюкаю себя песнями Бреля и начинаю верить в чудо месье Армана. Тревога возвращается временами, особенно когда вспоминаю, что вы мне не ответили. Но потом верх берет меланхолия, та истома, которая лишает всяких сил, даже сил бояться.
«Les vieux ne r^event plus, leurs livres s'ensomeillent, leurs pianos sont ferm'es… / Le petit chat est mort, le muscat du dimanche ne les fait plus chanter…».[14]
И я похож на этих стариков.
«Du lit `a la fen^etre, puis du lit au fauteuil et puis du lit au lit».[15]
У себя в комнате я тоже передвигаюсь от постели к окну, в постель из кресла, по правде сказать, это просто стул, и выходит— от постели к постели. А потом, может, вообще перестану двигаться.
* * *
Убийца. Ты всего-навсего убийца. У тебя нет ни стыда ни совести. А может, ты просто сумасшедший. Да, ты сумасшедший, все признаки налицо. Убиваешь, бросаешь вызов следствию, смеешься над нами. Какому дурацкому детективному фильму ты пытаешься подражать?
Продолжаешь сводить счеты. Сказано — сделано. А я-то, дура, внушала тебе: да нет же, ты не убийца, — и верила каждому слову. Ты говорил, что можешь скрыть, откуда отправлены твои сообщения, а я и уши развесила. Попросил кого-нибудь из разбросанных по миру приятелей послать мне одно или два письма, и когда мейлы стали приходить из Милана, я думала, что ты бог знает где — во Франции, в каком-нибудь
Верила, пока ты пудрил мне мозги, но не поверила, когда сказал, что убьешь снова.
И вот теперь Мирко Гуиди в морге. Ты убил его, как и обещал.
И притом у тебя хватает наглости писать, что сейчас ты там, в своем гостиничном номере, умираешь от грусти, слушая Жака Бреля.
Я тебя арестую, Лука Барберис. Знаю, что ты где-то поблизости и наверняка все время скрывался в Милане. Ты заплатишь за смерть Лаянки и Гуиди, я заставлю тебя заплатить за бесполезное понимание, с которым я к тебе отнеслась, за все признания, которые ты у меня выманил, за обманутое доверие. Суд учтет все отягчающие вину обстоятельства. С этой минуты знай, что тебе конец.
* * *
Нет, господин судья. Когда я говорил, что снова убью, я не думал о Мирко Гуиди, но теперь уже слишком сложно объяснять, и я не верю, что вы захотите меня понять.
Поэтому только скажу — Гуиди я не убивал. У меня есть алиби: в тот вечер здесь, в гостинице, мы допоздна беседовали с месье Арманом. Можно бы дать адрес гостиницы и сбежать — вы допросите хозяина и проверите мое алиби. Но как-никак я преступник, и навести вас на мой след по-прежнему означает тюрьму: разве невиновность в деле Гуиди уменьшит вину в убийстве Лаянки? Нет, господин судья, я не готов еще гнить в тюрьме, так и не узнав правду. Всю правду и ничего, кроме правды, как у вас говорится.
Единственное, что мне остается, — это вести расследование. Что следовало бы делать вам, если б вы не решили, будто я маньяк-убийца, если бы сумели разобраться, не пытаясь идти самым коротким путем.
Начнем с того самого вечера, когда произошло преступление. Да, знаю, вы не говорили, что Гуиди убили вечером, точней, ночью, вы мне вообще ничего не говорили, но разве трудно разыскать всю нужную информацию?
Первым делом я порылся в электронных архивах, потому что уже много недель не покупаю итальянских газет и не ищу новостей об Италии.
Тело Мирко Гуиди обнаружил в пятницу утром пассажир, севший в Мадженте на пригородный поезд № 2003. В пятницу, 21 мая, в 7.41 он прибывает на Центральный вокзал. У кладбища Греко поезд, должно быть, замедлил ход. Я это знаю, потому что тысячу раз ездил по этому маршруту и местные поезда тут, как правило, еле тащатся, пропуская скорые, идущие с опозданием. Стало быть, поезд притормозил, и пассажир выглянул из окошка. Он едет на работу, глаза у него еще слипаются со сна, и он осоловело смотрит на трущобный поселок, зажатый между кладбищенской стеной и железнодорожной насыпью.
Случалось вам, господин судья, видеть эти трущобы в каких-нибудь двух километрах от оживленного центра Милана? Знали вы о поселке отверженных, окруженном зоной отчуждения из заводиков, складов и огородов? Наверное, нет, потому что видно их только с поезда. Вы замечали, что городские окраины повернуты к железной дороге самой уродливой стороной?