Моему судье

А потом без видимого повода я подумал о вас, господин судья, и о том, что вы написали в своем последнем письме: «День за днем ты контролируешь электронную почту Мирко Гуиди и узнаешь, что в четверг, 20 мая, поздно вечером у него назначена встреча».

Контролировать почту Гуиди. Мне это не приходило в голову, я никогда не занимался этим, но ваши слова навели меня на мысль. О ней после.

С набережной мы свернули на широкий проспект, ничем не примечательный. Потом опять проспект, еще более безликий. Улицы, где селится мелкая буржуазия: две комнаты и кухня, купленные на скромные сбережения и большие кредиты, — квартиры, которые через тридцать лет наконец-то станут собственностью обитателей.

— Этот район, — объяснила Элоди, — построили в конце шестидесятых. В те времена тут кончался город и начинались поля, поля отделяли город от HLM, а теперь, когда вокруг понастроили домов, остался лишь психологический барьер.

Ну правильно, habitations `a loyer mod'er'e[19] — народные дома. У каждого народа приняты свои аббревиатуры и свои обозначения для этих бетонных громад, которые нам хотелось бы загнать подальше на городские окраины. ИНА Каза, Дома Фанфани, HLM — все это разные названия одного и того же.

— Барьер существует и по сию пору, — продолжала она, — только вот плюсы и минусы поменялись местами.

Я взглянул на нее, не понимая.

— Пять лет назад все, кто жил по ту сторону, мечтали переселиться сюда. А теперь нет. Теперь они гордятся своим кварталом, они же видят — приезжают телевизионщики, снимают их дома, и не для передач про нищету, как раньше, а потому что дома у них красивые, живые.

— А что изменилось за эти пять лет?

— Изменилось то, что под наш с друзьями дипломный проект дали деньги.

Мы прошли еще немного и потом пересекли невидимую границу, которая проходила посредине скоростной автомагистрали. По одну сторону чинные здания с крохотными и совершенно одинаковыми балкончиками, где развешивать белье запрещает жилтоварищество, у всех балкончиков — синие козырьки, опять же по решению жилтоварищества; а по другую — буйство желтого и оранжевого, зеленого и красного, где окна даже зимой утопают в цветах, где дети даже ночью смотрят из окон на воспитанных собачек и готовые взлететь монгольфьеры.

— Это самая большая декорация в мире. Когда-то стена была сплошь серой, разных оттенков смога. А сейчас изображает городскую жизнь, какой она могла бы стать. И главное, живущие здесь люди вдруг принялись ей подражать. Так что разрисованная стена теперь уже не просто образ идеального города, а портрет квартала.

Мы углубились в переплетение улиц и домов, умноженных игрой перспектив на фасадах. Окна поддельные чередовались с настоящими, настоящие дети — с нарисованными.

— Немного похоже на Евродисней, правда?

— Да, только билетов не нужно.

Она привела меня на пешеходную площадь, половину которой занимало что-то вроде амфитеатра. Повсюду росписи, изображающие спорт, музыку, танец, — и ни одного граффити, ни единой надписи из баллончика, нарушающей веселый разнобой красок.

— Вот эту часть проектировала я.

— Потрясающе! — отозвался я с готовностью. Хоть и не был уверен, нравится ли мне на самом деле. Что мне правда нравилось — так это энтузиазм Элоди, ее горение, вера в то, что в этих разрисованных стенах заключен секрет городского счастья. Я, к сожалению, замечаю, что во мне не осталось места для подобной веры, да и для веры вообще.

За амфитеатром располагалась пивная со столиками на улицах.

— Давай чего-нибудь поедим?

Я не возражал.

Мы уселись за круглый столик под зонтом с апельсиновой надписью «Оранджина» на голубом фоне.

Официант, заметив нас, немедленно подошел и поздоровался с Элоди:

— Мадемуазель архитектор, рад тебя видеть. Как поживаешь?

И раньше, чем та успела ответить, добавил:

— Дай я тебя поцелую.

И расцеловал в обе щеки, дважды в каждую.

— Лука, познакомься, это Жильбер, хозяин ресторана.

— Очень приятно.

Обмен любезностями, несколько замечаний о том, как идут дела, а идут они вроде хорошо, и наконец заказ: два салата «Ницца» и два светлых пива.

Мы ели с аппетитом, почти не разговаривая. Потом Элоди закрыла зонт и передвинула стул поближе ко мне, чтобы на нее падало солнце.

Я тоже откинулся на спинку стула, вытянул ноги и прикрыл глаза.

В зыбком полуденном воздухе настенные росписи казались живыми. Стояла тишина, как на безлюдном и выжженном африканском пляже.

Я оперся на подлокотник и стал искать руку Элоди, а она как раз искала мою. Мы сидели на солнцепеке не двигаясь, держась за руки, словно подростки или старички, как у Жака Бреля.

«Les vieux ne meurent pas, ils s'endorment un jour et dorment trop longtemps / Ils se tiennent la main, ils ont peur de se perdre et se per dent pourtant.[20]

He знаю, сколько мы просидели так молча. Порядочно, судя по тому, какая красная у меня физиономия сегодня вечером.

Потом Элоди стиснула мою руку. Я решил, что она хочет возобновить разговор, и сделал это как нельзя банальнее:

— О чем ты думаешь?

— Думаю, как странно переплетаются людские судьбы.

— Как это?