Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы

   -- Беным бала, беным бала! -- лепетал Осман, целуя и забавляя ребенка.

   Я заметил, что Осман улыбался, но на глазах его были слезы.

   -- Э, Осман! Да ты вот где! Откуда достал себе нового знакомого?

   Я подошел к ним и погладил мальчугана по голове. Тот пугливо посмотрел на меня и прижался к Осману.

   -- Не знаем, чей дитэ! Одна бегает! -- сказал Осман.

   -- Что это у него за побрякушки на шее?

   -- Амулет, талисман... Дитэ глаз не портил, джин отгоняешь, мать надевал.

   -- Отчего мать за ним не смотрит? Его еще собака укусит.

   -- Видишь, совсем грязное дитэ. Мать плохой -- дело много будешь. Вот мне такой дитэ, -- я будешь смотреть, один не пускать на дерепня будешь.

   Осман приласкал мальчика.

   -- А ты любишь детей, Осман? -- Он потупился.

   -- Жена помер. У меня нет дитэ! Один скучно.

   В руках Османа появилась откуда-то жирная лепешка, и он дал ее мальчику.

   -- Ну, что, Осман, ведь нам ехать пора?.. Мы и так замешкались.

   Осман встал, потрепал мальчика по щеке и молча пошел за мной. Вслед нам раздался неистовый рев. Ребенок, держа в одной руки лепешку, прижимал другую, сжав кулачком, к глазам и громко всхлипывал. Он, очевидно, был огорчен уходом своего недавнего приятеля. Осман тотчас вернулся к нему и стал утешать, бормоча что-то по-татарски.

   Я пошел один во двор сакли и стал запрягать лошадь. Подоспел и Осман. Мы вдвоем сладили упряжь и съехали со двора. Хозяин-монголец сидел уже на корточках у порога и курил трубку. Я расплатился с ним за ночлег, он кивнул головой и не проводил нас.

   Скоро деревня осталась далеко позади и едва белела своими саклями в зеленеющей степной равнине. Опять курганы, опять бесконечная даль. Степь да небо, и в этих зеленеющих волнах травы, я, Осман и лошадь, затерянные, словно покинутые на произвол судьбы. Каким одиноким и грустным чувствует себя человек в мертвой тишине и в необъятном кругозоре степей! Какими-то маленькими, ничтожными существами кажемся мы в сравнении с величавой пустыней природы. Теснее жмешься тогда к товарищу, стараешься как бы ненамеренно перекинуться словом, восклицаньем, и странно звучит речь в безмолвии окружающего, широкого мира. Может быть, и животное ощущает здесь ту же потребность общения, живого звука. Лошадь моя заржала громко, протяжно, а кругом не было видно ни далекого табуна, ни стреноженного коня на кургане.

   -- Якши бала, хороший дитэ! -- сказал Осман как бы про себя.

   -- А, ты про мальчугана? Что, утешил его?

   -- Мать пришел, дитэ бил...

   -- Побила?

   -- Плачет дитэ. Мать домой за рука повел.

   Не знаю отчего, но мне стало жаль Османа. Не чувствовал ли он себя в жизни таким одиноким, вечно одиноким, каким на минуту почувствовал я себя в степной пустыне? Не сжиналось ли его сердце тоскою? Может быть, держа у себя на коленях чужого ребенка, так близкого к его собственной детской и ясной душе, он был счастлив. Он лепетал с малюткой на том непонятном языке, который угадывает только материнское сердце.

   Они обменивались мыслями, доступными им одним, радостями, чуждыми для многих. Они играли и понимали друг друга. Зачем у него не было семьи, детей -- всего, что составляет привязанность и счастье, что помогает нам забывать свое одиночество, свою затерянность в мире. Увы! Жизнь не справляется о потребностях нашей души. Она отнимает у нас самое дорогое и дает взамен то, что нам не нужно, что противоречит нашим желаниям. Что же дала жизнь Осману? Свободу и одиночество! Но как тяжелы эти дары для нежного сердца. Только немногим под силу они. Только немногие их сочтут за истинный дар. Любить пустыню и свободу! Возможно ли это для легкокрылой птички, залетевшей в глухую степь в поисках своего гнезда, птенцов и подруги! Бедный Осман!

   Я невольно взглянул на него сбоку. Осман задумчиво перебирал вожжи руками. Глаза его смотрели в даль, в бесприютную и унылую степь. Изредка по ней перебегало или тяжело перелетывало стадо дроф, штук в пять, шесть. Они чутко поднимали головки по ветру и, почуяв нас, прятались в траве.

   -- Куда же ты думаешь теперь идти, Осман?

   -- Куда?.. -- Он с минуту подумал... -- в Керчь пойду.

   Версты две мы проехали молча. Вдруг он обернулся и сказал:

   -- А что, господин, Петербурх далеко?

   Я улыбнулся.

   -- А что же, ты и в Петербурге собрался побывать? Далеко это, брат, отсюда тысячи три верст будет!

   -- Тысячи три-и! -- протянул Осман и хлестнул лошадь.

   Некуда было себя давать этой буйной, одинокой голове. Перемена мест, странствие, скитальческая жизнь могли еще разнообразить его никому не нужное существование, но разве дали бы они настоящую пищу его сердцу? Он по своему любил природу, любил, быть может, потому, что ему некого было любить. Она была ближе к нему, чем человек. Она была все же своя, не чужая, холодная и отзывчивая, молчаливая и говорящая. Он был ее сыном, заброшенным, обездоленным, но все же родным сыном ее. Так, чахлая травка, выросшая на горной вершине, все льнет к голому утесу, хотя он скудно питает ее и не защищает от непогоды...