Могила воина

Посмотрел на часы, – шел первый час ночи, – взглянул нерешительно на кровать, украшенную баронским гербом и девизом их рода «Crede Вiron». – раздраженно подумал, что пора убрать ерунду: глупо одновременно щеголять демократизмом и выставлять напоказ гербы и девизы. «Нет, заснуть будет невозможно»… Отворил дверь и, ничего не надевая, несмотря на холодную ночь, вышел на балкон. Средиземное море было освещено луной. Зрелище в самом деле было прекрасное, – хоть стихи пиши, тысячную по счету поэму о море и о луне, – но ему надоело все: и пейзаж, которым в одних и тех же выражениях восторгались посещавшие их изредка туристы, и нарциссы, – «Байрон страстно любит нарциссы», – и лимонные деревья, и вилла Альбара, и сад виллы Альбара, и Генуя, и Италия. Все красиво до отвращения. Бежать подальше от этой красоты.

Куда же? Не худо бы посидеть в палате пэров: послушать, что там говорят люди с звучными, – по-иному звучными, – английскими именами, – те, которые делают жизнь… Сам изумился своей мысли. «Это уж предел человеческого падения: скучать по палате пэров! Ведь я оттуда бежал: свет давил меня своей пошлостью», – с усмешкой подумал он: противоположность между ним и показным Байроном, существовавшим только в воображении поклонников и теперь, пожалуй, более подлинным, чем настоящий, становилась ему все противнее. «Все было ошибкой: жена, сестра, любовницы, бегство»… Вздрагивая от холода, он вернулся в комнату, затворил дверь балкона, и снова развернул «Journal des D'ebats» «…L'Empereur Alexandre fait fr'equemment de petites promenades hors de la ville sans aucune suite»… «Все-таки этот головой выше других», – ему казалось, что между ним и императором Александром есть какое-то, почти неуловимое, сходство. – «Но и он политическое бедствие. Да, да, эти люди делают жизнь, не свою только, а общую, мою жизнь!» с ненавистью подумал Байрон. Взял другой номер газеты, и наткнулся на корреспонденцию из Константинополя: «Оn a recu des nouvelles un peu favorables d'Erzerum, accompagn'ees d'une soixantaine de tetes de Persans…» Фраза эта его поразила и неожиданностью, и глупостью, и соответствием «parfaite harmonie» веронской корреспонденции, и своим ужасным прямым смыслом: представил себе эти шестьдесят окровавленных голов, привезенных в подарок султану. – «Что если?…»

И долго он сидел за столом, с замиранием сердца обсуждая новые вдруг поразившие его мысли. – «…Что если вправду посвятить остаток жизни большому делу?… Стать во главе греческого движения, бороться за свободу уже не речами? Собрать людей, собрать деньги, достать оружие, выехать туда? Не вернешься? Разумеется, не вернешься. Но впереди все равно ничего больше нет, ничего, кроме близкой могилы. Пусть по крайней мере будет могила воина… Это распутало бы весь узел. Бросить и стихи, и прозу, и пусть идет к черту литературная слава!»… Ему уже было ясно, что та слава бесконечно выигрывает от дополнения этой! «Да, повышение в чине. Но не оно важно. Дело, большое, настоящее дело: не сатиры, не эпитафии Кэстльри, не повязыванье веревки у Флориана, не бутафория вент и кинжалов… Делать, что делают те, – наперекор им, против них, не так бездарно, как они. Этому делу служить, не приглядываясь к нему пристально, – если приглянешься, то служить перестанешь».

XV

Мастер-месяц оставался в кофейне очень долго. Там он и пообедал, недурно и не так дорого, как опасался. После обеда спросил марсалы. Спешить было собственно некуда, и уж очень приятно было сидеть на террасе: перед ним проходили и проезжали люди знатные, даже знаменитые. Такого съезда Верона никогда не видела. Многих мастер-месяц знал в лицо и почти обо всех знал все худое и грязное, что было в их жизни. «Конечно, все мерзавцы» – радостно думал он.

Постыдное изгнание из карбонарской венты нисколько не сделало его мизантропом. Напротив, он теперь был как будто настроен даже несколько благодушнее, чем прежде. Однако, мысли о том, что мерзавцев на свете так много, всегда вызывали него приятное, успокоительное чувство. Себя самого мастер-месяц не считал ни мерзавцем, ни порядочным человеком, – просто об этом не думал. «Ну, был видный карбонарий, а теперь стал шпион» (он считал, что стал шпионом лишь с тех пор, как его разоблачили). «Ну, и что же? Они меня не уважают? А что мне в их уважении? А я их уважаю? А они сами себя уважают? Нет, разумеется, все мерзавцы и подлецы», – без малейшего впрочем озлобления думал мастер-месяц.

В кофейне за вином он продолжал размышлять о герцогине Пармской. Эта красивая, милая, столь простая, дама очень ему понравилась. «Бедненькая, жалко ее. Деньги какие были, бриллианты, один пояс, говорят, стоил три миллиона… А диадемы! А ожерелья!…» Мастер-месяц имел слабость к драгоценностям и все о них читал, что попадалось в газетах. – «Ах, какие были бриллианты! А жемчуга! Бедняжечка».