Могу!

— Я, конечно, твоя тетка, но я тебе заранее скажу: я на тетку не похожа и… я не хочу быть похожа! — все так же весело продолжала она и при этом играла глазами. — Это мне совсем не идет, я — другая. И у меня тебе будет легко жить, вот увидишь! Я ничуть не строгая, немного беспорядочная, люблю быть свободной и никогда никого не стесняю. Но только помни: я люблю, чтобы меня во всем слушались, а если мне говорят — «Нет!» — то я могу даже в бешенство прийти. Будешь мне подчиняться? — игриво взглянула она ему в глаза, забыв, как только что сказала, что она никогда никого не стесняет. — Впрочем, я не о том говорю! — опять рассмеялась она.

— А когда… в университет? — нерешительно спросил Миша.

— В университет? — беззаботно переспросила она. — Об этом говорить еще рано, тебе сперва надо английский изучить. Ты ведь по-английски и говоришь, и понимаешь очень плохо!

Она была права, но она ничего не сделала для того, чтобы Миша мог учить английский язык. Даже учебников ему не купила. Миша абонировался в библиотеке и брал оттуда книги, но никто ему не давал указаний и советов, и он брал их наудачу, выбирая знакомых авторов, которых он знал, или тех, о которых он слыхал. Но жил он у Софьи Андреевны совсем пустой жизнью, ничего не делая и безмерно тяготясь бездельем и скукой. Софья Андреевна свела его к Потоковым и еще в две-три русские семьи, но сама у них бывала редко, а без нее Миша никуда не ходил: так поставилось дело. И он все дни сидел в своей комнате, читал (больше по-французски и по-русски, чем по-английски), подолгу смотрел телевизор или стоял у клетки Пагу, с непонятной пристальностью слушая ее неясный говорок.

Пагу была птицей из породы майна с далекого Цейлона. Она умела говорить по-английски, хотя слов знала мало, но зато умела выговаривать целую фразу: «Пагу хочет сахару!» И Софья Андреевна научила ее продолжению этой фразы, и она довольно четко отщелкивала своим птичьим языком: «Пагу хочет сахару и еще чего-то!» Говорила явственно, вполне разборчиво и притом передавала интонацию того, кто научил ее: первую половину фразы произносила безразлично и невыразительно, а вторую — «и еще чего-то» — говорила так, словно намекала на запретное, не совсем допустимое, чего нельзя назвать прямо.

Не прошло и двух недель, как Миша начал чувствовать тягостную неловкость. Он не мог пожаловаться ни на что, но его волнующе смущало то, что он живет с Софьей Андреевной вдвоем и что в квартире кроме них никого нет. В этом он чувствовал что-то непозволительное и вместе с тем влекущее. И ему по-странному казалось, будто такая непозволительность как раз что-то позволяет и к чему-то ведет.

Долгое время ему было трудно выполнять приказ Софьи Андреевны: говорить ей «ты» и называть ее Sophie. Он с трудом выдавливал из себя эти слова и в то же время хотел говорить их. Софья Андреевна, конечно, заметила это и хохотала над ним, нарочно требуя:

— Скажи! Скажи вот так: «Sophie, мне с тобой очень хорошо!» Ну? «Sophie… мне… с тобой… очень хорошо!» Повтори же!

Он послушно повторял, но при этом опускал глаза и краснел. Но чувствовал на себе ее взгляд, и его дыхание становилось слегка прерывистым.

Смущало его и другое: то, что Софья Андреевна иной раз в самых обыкновенных ее словах «дай», «принеси», «садись» становилась холодной и словно бы напряженной. Тогда даже начинала звучать властность, и притом нарочитая, подчеркнутая, слегка обидная. Софья Андреевна приказывала и следила: сразу ли Миша исполняет ее приказ? И если он замедливал, она, не повышая голоса, холодно бросала: «Разве ты не слышал?»

Был у нее и другой тон, тоже смущавший Мишу: иной раз она, говоря с ним, начинала словно бы поддразнивать его и к чему-то подталкивать. Смотрела на него смеющимися глазами, которые и спрашивали, и разрешали. Миша не понимал этого взгляда, но терялся, когда ловил его на себе, и не знал, как надо и как можно отвечать на него.

Она с самого начала не стыдилась Миши и часто ходила при нем полуодетой. И при этом у нее был такой вид, будто она даже не замечает своей откровенной небрежности и в этой небрежности нет ничего недопустимого и предосудительного: простота домашних нравов, а больше ничего.

Миша вспыхивал, когда она по утрам выходила в распахнутом капоте, старался отвернуться и не смотреть, но в то же время обостренно чувствовал, что хочет, изо всех сил хочет смотреть на ее голые руки и полуобнаженную грудь. Софья Андреевна, конечно, видела, как он опускает глаза, но притворялась, будто ничего не замечает, и, слегка наклонившись, с деланным безразличием поправляла подвязку, которую совсем не надо было поправлять.