Могу!

— Погодите, погодите! — замахал на него руками Табурин и заерзал в кресле. — Погодите, а то вы меня всегда перебиваете и не даете мне слова сказать! А штука-то вот в чем… Я где-то читал или от кого-то слыхал, не помню! Легенда, миф, конечно, но многозначительная легенда, колоссально многозначительная! Послушайте-ка… Жил когда-то на земле мудрейший добродетельнейший раввин. Такой мудрый и добродетельный, что никакими словами этого не скажешь! И вот случилось так, что Господь Бог увидел: на земле творится недопустимое, чего терпеть никак невозможно: зло, несправедливость, насилие, разврат… Как исправить все это и как привести к совершенству? Что надо сделать? Потопы и всякие серные огни ни к чему не приводят, это уж на опыте доказано, а поэтому надо придумать что-нибудь более действительное. И решил Господь Бог: создать для людей такую систему жизни, которая бы превратила земное бытие в райское. И для выработки этой совершеннейшей системы позвал Господь Бог к себе в советники этого самого раввина. Вот и стали они вдвоем думать и обсуждать. Целый день думали, а под вечер раввин вдруг вскочил с места и говорит: «Прости меня, Господи, но мне надо сейчас на часок отлучиться. Там на земле, говорит, лежит одинокий больной старик. И мне уже пора покормить его, и воды подать, и подушку ему поправить. А главное, надо ему слово ободрения и утешения сказать, чтобы он душой укрепился. Так я сейчас сбегаю на землю, сделаю все это, а потом быстренько вернусь, и уж тогда мы с Тобой придумаем, какой порядок надо установить, чтобы жизнь совершенной стала!» А Господь Бог ему и говорит: «Иди, конечно, иди поскорее! Бегом беги! Но возвращаться тебе ненадобно, потому что Я вижу, как можно человеческую жизнь к совершенству привести, а всех людей счастливыми сделать. Для этого не какой-то необыкновенный порядок надо установить, а надо человеческую душу к добру направить. Надо не от порядка, а от человека начинать, потому что человеческую жизнь человек по своей свободной воле сам строит. И если все станут такими, как вот ты, который доброе дело ставит выше даже беседы со Мною, то тогда ничего лучшего и желать нельзя. Поспешай же к своему больному старику!» Вот! — немного неожиданно оборвал Табурин.

— Анекдот хорош! — с удовольствием согласился Георгий Васильевич. — Но обратили ли вы внимание на то, что все такие нравоучительные анекдоты, басни и легенды ни в чем никого не убеждают? Они — сами по себе, а люди — сами по себе.

— Очень обратил внимание! Грандиозно обратил! А почему оно так?

— Почему? Скажите вы!

— Потому что человек есть человек, а не функция нравоучения или системы. И вот поэтому никакое нравоучение ничему доброму не учит, и никакая система к совершенству не приводит.

— Почему же? — заинтересовалась Юлия Сергеевна. — Кто же мешает?

— Несовершенные люди мешают, они-то вот и не допускают. Вы сначала попробуйте их совершенными сделать, а потом уж о системе думайте! Впрочем, никакая система тогда и не нужна будет, и без нее люди обойдутся. Ведь для того, чтобы все стали хорошими, надо чтобы каждый в отдельности стал хорошим. И, значит, для того, чтобы всем было хорошо, надо, чтобы каждому в отдельности было хорошо. А иначе получится то, что получилось у коммунизма. Он ведь тоже совершенную систему придумал, но только про человека забыл. И получилось у него верхним концом вниз. По коммунистической теории и, главным образом, по коммунистической практике выходит так: для того, чтобы всем было хорошо, надо чтобы каждому в отдельности было до предела плохо.

— Значит, — хитро прищурился Георгий Васильевич, — вы считаете коммунизм плохой системой? Так почему же вы отрицаете значение системы?

— Да я не отрицаю! — энергично замахал руками Табурин. — С чего вы взяли, будто я систему отрицаю? Я не отрицаю, а только не преувеличиваю ее, панацеи в ней не вижу, вот оно что! Хороша коммунистическая система? Плоха она? Об этом будем говорить потом, а вот какие люди строят этот коммунизм, об этом давайте говорить сейчас, потому что это в первую очередь колоссально важно.

— А какие же это люди? Плохие? — все так же хитро, словно подзадоривая, опять прищурился Георгий Васильевич.

— Не то, чтобы плохие, а… а особенные!

— Чем же они особенные?