Могу!

— О-го-го! — расхохотался Виктор. — «Вот куда метнул!» Осторожнее надо бы!.. Вы не боитесь, что каждая шальная бабенка и каждый двухкопеечный донжуан будут вам очень благодарны за ваши рассуждения! «Конечно, у меня есть муж, Джон, Майкл и Фред, но я их всех люблю по-разному, и, значит, я во всем права!» Так, что ли?

— Нет, не так! — набросился на него Табурин. — И я вижу, что вы ни слова не поняли из того, что я сказал! Конечно, пошляки могут все опошлить, даже таблицу умножения, но ведь я о чем говорил? О любви! Понимаете? Я говорил о любви, а вы заговорили о всяких разных пакостях, в которых любви меньше, чем волос на ладони! Неужели вы этого не понимаете?

— Так-то оно так, — продолжает смеяться Виктор, — но не забывайте, что мы с вам холостяки, а вокруг нас все женатые люди ходят! Что же с вами их жены сделают за вашу проповедь?

— Платон, хоть ты и женат, но истина для меня дороже! — отшутился Табурин, но тут же добавил серьезно и строго. — Каждому своя мера: полюбившей женщине — своя, а шальной бабенке с ее коллекцией Джонов и Майклов — своя.

— Значит, — не сдался Виктор, — если две любви разные, то одна не должна мешать другой?

— Не должна!

— И ничего не должно мешать?

— Э, нет! — запротестовал Табурин. — Нечто властное имеет право мешать!

— Что именно?

— Нутро! Чувство нравственного долга, вот что! Слушайтесь его, а не прописных истин! Позволяет это чувство быть второй любви? Пусть другая любовь будет! Не позволяет оно? Боритесь с другой любовью! Но будьте при этом честны перед собой и в себе! Не лукавьте, не лицемерьте, не обманывайте себя и не убаюкивайте себя софизмами! Вот оно что!

Юлию Сергеевну охватило странное ощущение. Она как будто соглашалась с Табуриным или, в крайнем случае, не находила в себе возражений, но в то же время она ни за что не хотела согласиться с ним и чувствовала внутри себя протест. Его слова не возмущали ее, но они в ней что-то нарушали и, может быть, даже разрушали. И поэтому она пыталась отталкивать их.

— Мне кажется, что вы что-то путаете, милый Борис Михайлович! — сказала она и улыбнулась, смягчая улыбкой свое возражение.

— Я ничего не путаю! — заерепенился Табурин. — Да вот! — даже обрадовался он пришедшей мысли. — Вот представьте себе молодую мать… Тут уж и говорить нечего, все мы знаем и понимаем: мать! И у нее сынишка есть, Петенька… Полугодовалый пискун или что-нибудь в этом роде… Любит, она его? Ого! Да еще как! До экстаза в своей любви доходит, до самозабвенья, до упоенья! Как начнет его ласкать, миловать, тискать и к себе прижимать, так этого никакими словами не скажешь! «Так бы я тебя и съела!» Представляете вы себе это? Представляете?

— Ну, и что же? К чему это вы?

— А вот к чему! — загремел Табурин и вскочил с места. — Прошло лет 10–12, и стал ее Петенька Петькой… Пальцы в чернилах, штаны на коленях вечно порваны и… и грубить матери уже начал. Так что же мать? Разлюбила она, что ли? Даже ни на волос, даже ни на полволоса не разлюбила, но прежнего ее чувства в ней уже не стало, да-с! Не стало, и на его место другое пришло. Голодной сидеть, чтобы сына накормить, она, конечно, будет, и в огонь она, конечно, бросится, чтобы сына оттуда вынести, а вот целовать, тискать и в экстаз приходить она уже не сможет. Почему? Да потому, что любовь у нее совсем иная сделалась, другой любовью начала она сына любить. Понимаете вы это? Не «разлюбила», а «другой любовью стала любить»!

— Я это понимаю! — сдержанно согласилась Юлия Сергеевна. — Но…

— Погодите, погодите! — Засуетился и заторопился Табурин. — Я еще не кончил! И вы теперь представьте себе, что у этой женщины опять сынок родился: Мишенька. Ну, конечно, началось все прежнее: и целованье, и милованье, и тисканье, и «съесть тебя хочу»! А? что скажете?

— Ничего не скажу! — улыбнулась Юлия Сергеевна. — А вы что скажете?

— Я? Я итог подведу! Можно?

— Можно… Подводите!

— Если женщина, — начал убедительно скандировать Табурин, — своего старшего Петеньку полюбила уже другой любовью, а младшего Мишеньку стала любить так, как лет за 10 до того она любила Петеньку, так она Петеньке не изменяет… Так? Но почему же, — торжествующе выпрямился он, — если у этой же женщины ее любовь к мужу ничуть не прошла, но стала иной, чем была 10 лет назад, и если она полюбила другого человека как раз той любовью, какой она когда-то любила мужа, то почему же она мужу изменяет? Почему это? Почему? Молчите? Ага! Так вы лучше не ерепеньтесь, а вдумайтесь в то, что я говорю, вот оно что! И тогда вы увидите, что мои слова — истина. Непозволительная, но — истина!