Могу!

— Нет, нет и нет! — уверенно и решительно гремел Табурин, то ходя твердыми шагами по комнате, то вдруг внезапно останавливаясь, делая угрожающие глаза и вороша волосы. — Нет, нет и нет! — рубил он воздух ребром ладони. — Виктор не виноват! Георгия Васильевича убил черт, а не он! Черт! Черт! Черт!

Юлия Сергеевна сидела в углу дивана, прижавшись к спинке. Сплетенными пальцами она охватила согнутое колено и медленно, почти незаметно покачивалась, вряд ли замечая, что покачивается. Ее лицо застыло, не выражая ничего, и даже можно было подумать, что оно спокойно и безразлично.

— Вы многого не знаете, милый Борис Михайлович! — ровным голосом сказала она, думая о своем «разрыве».

— И не надо! И не надо мне знать вашего «многого»! — взъярился Табурин. — Важно не то, чего я не знаю, а важно то, что я знаю!

— А что же вы знаете?

— Одно, но несомненное и решающее!

— Что же?

— То, что Виктор не убивал! То, что он не мог убить! Вот, что я знаю!

Он изо всех сил подчеркнул это «не мог». Подчеркнул так, что Юлия Сергеевна подняла глаза и посмотрела на него.

— Колоссально не мог! — продолжал греметь он. — Скорее я поверю в то, что солнце восходит на западе, а дождь падет с земли на небо! Виктор убил? Этого не могло быть! Вздор, вздор и вздор! Грандиозный вздор! Невозможная нелепица, какой я еще в жизни не слышал!

— Но ведь это же доказано: пуговица и волос! — возразила Юлия Сергеевна таким тоном, как будто она убеждала не его, а самое себя. — Вам этого мало?

— Мало! — еще несдержаннее загремел Табурин. — Пуговица? Это нуль! Волос? Ничто! Колоссальное ничто! Может быть, — чуть-чуть умерил он себя, — может быть, они сами по себе и много значат, но… по сравнению! Понимаете вы меня? По сравнению они — ничто!

— По сравнению с чем?

— С человеком! Слышите? С че-ло-веком!

— Я вас не понимаю…

Табурин' так свирепо подпрыгнул на кресле, что зазвенела какая-то пружина. Подпрыгнул и уставился на Юлию Сергеевну возмущенными» негодующими глазами.

— Конечно! — с преувеличенным сарказмом не сказал, а прошипел он. — Где же вам понять меня! Невозможно вам понять меня, потому что у нас с вами разные боги! Да-с! Ваш бог — пуговица, а мой — человек! Когда вам говорят — «пуговица», вы это понимаете, а когда я вам говорю — «человек», вы меня понять не можете!

Он смотрел так ожесточенно и говорил так яростно, что казалось, будто он в эту минуту ненавидит Юлию Сергеевну и готов в своей неукротимости обругать или даже ударить ее. Но чуть только он взглядывал на нее, тотчас же и лицо, и взгляд менялись: в них появлялась боль и нежность, любовь и сострадание.

Он не выдержал, вскочил с места и опять забегал по комнате. Пробежал раза два вперед и назад, остановился и впился глазами в Юлию Сергеевну.

— Пуговица? Да? Пуговица? — язвительно выкрикнул он.

— Сядьте! — тихо попросила она. — Сядьте и скажите толком, без выкриков… Что вы хотите сказать?

— Я… Я, конечно, скажу, а сесть не сяду: не могу я сейчас сидеть! Я сейчас так переполнен, что боюсь взорваться, а вы говорите — сядьте! Это для меня сейчас непосильно!

Он пытался стоять на месте, но все же резко, прыжками перекачивался с ноги на ногу, и видно было, что даже стоять он не может, а должен бегать по комнате. Но удерживался и только размахивал руками: широко и безудержно. Казалось, что именно в этом размахивании и заключается вся сила его убедительности.

— Вы знаете Виктора, и я его знаю! — продолжал неудержимо греметь он. — Мы оба его знаем! До конца знаем! Знаем, какой он по своей природе, по нутру, по сути, по сердцу, по печенке и по селезенке! Да? Знаем? Не сомневаемся? Так вот, давайте подумаем глубоко и проникновенно: мог ли такой человек, как Виктор… убить? — и голосом, и взглядом, и руками подчеркнул он каждое слово своего вопроса, а спрашивая последнее слово — «убить», выпрямился во весь рост и запрокинул голову. — Убить? — патетически переспросил он с усиленным натиском. — Виктор? Виктор и… убить?

— Но ведь вы же знаете! — с болью вырвалось у Юлии Сергеевны. — Ведь волос же его, и пуговица его!