Могу!

Она оборвала и не договорила. Миша все время следил за нею, но старался, чтобы она не видела, как он следит. А она не смотрела на него, и взгляд у нее был в себя: темный и напряженный. И вдруг сказала тихо и глухо:

— Мне сейчас тяжело… Мне очень тяжело, Миша!

Миша посмотрел на нее: так неожиданно и странно было слышать от нее жалобу.

— Почему… тяжело? — неуверенно спросил он.

— Не знаю!..

Миша не садился, а стоял возле столика, бессознательно ожидая чего-то. Ему казалось, будто сейчас что-то должно быть. «Это неспроста! Это неспроста!» — повторял он себе. Софья Андреевна молчала, опустила голову и темным взглядом смотрела в пол.

— Сядь рядом со мной!

Миша немного изумился тому, как она это сказала: не приказала, как бывало раньше, не потребовала и даже не просто сказала, а попросила. И слышать в ее голосе просьбу было так же странно, как и ту жалобу, какую он услышал за минуту до того. Он послушно сел на диван, но умышленно сел не близко, а почти в другой угол.

— Знаешь, — понизив голос, заговорила Софья Андреевна, — у каждого человека должен быть тот, кому он смог бы сказать все… Ты этого, конечно, еще не понимаешь, ты еще слишком молод, но ведь бывает так, что человек должен открыть всего себя… Должен! Иначе… иначе… Нельзя носить в себе все! Носить в себе все? Но ведь оно давит и может задавить! Это так хорошо, что есть исповедь: пойди к священнику и скажи ему все! Но я на исповедь ходила только девочкой, а потом — ни разу! И никогда у меня не было близкого человека, ни разу в жизни не было! И все, что накапливалось, я носила в себе. А накопилось много, очень много, Миша! И прежнего, и настоящего… Всего! В тебе еще ничего нет, а во мне оно вот тут! Здесь вот лежит!.. — раскрытыми пальцами показала она себе на грудь и посмотрела жалостливо. — Тяжесть! И не только тяжесть, но и боль… Очень большая боль, Миша! Может быть, я когда-нибудь не вытерплю и скажу тебе все, и если я скажу, то… Нет, нет! — испугалась и судорожно рванулась она. — Нет, никогда не скажу! Ни за что! А если я вдруг не выдержу и начну говорить, то ты не позволяй мне говорить, останови меня, заткни мне рот! Слышишь? Это… это… Этого нельзя говорить! Да и я сама, конечно, ничего не скажу! Но ведь ты один, который хоть и не близок мне, а все же ближе всех… И я очень хотела бы, чтобы ты был совсем близким, по-настоящему близким! Я знаю, знаю, — нервно заторопилась она, — это уже невозможно, ты уже не можешь быть мне близким, как брат, как друг, как любящий человек… Я все уже испортила, я тебя искалечила, ты уже не ты! И я знаю, что я много зла принесла тебе! Больше, чем ты сам видишь это зло! Но почему, почему же я — и зло? Почему я — это зло? Не знаю! Ах, не знаю!

Миша не понимал ее бессвязных слов, но услышал, как мучительно вырвалось у нее последнее «Не знаю!». И он так сильно почувствовал ее муку, что ему самому стало больно.

Софья Андреевна замолчала. Несколько минут оба просидели молча. А потом она порывисто и несдержанно придвинулась к Мише, обняла рукой его за плечи и прижалась щекой к его груди. Миша не шевелился. А она дрожащей рукой стала ласково гладить его по щеке.

— Мальчик… Мальчик… — нежно зашептала она. — Милый мальчик… Хороший мальчик…

Было что-то трогательное в этом нежном шепоте. Казалось, даже слезы слышались в нем. Веки вздрагивали, и губы дрожали. И в Мише шевельнулась жалость к ней. Ему захотелось ответить и на этот шепот, и на теплое поглаживание руки. Но почти сразу же внутри него поднялась волна, которая покрыла его. Вспомнилось, вернее — встало перед глазами все то, что мучило его последние месяцы: и то, как ему было «противно» от ласк Софьи Андреевны, и как он не мог освободиться от власти ее тела, и как она заставила его целовать ее туфлю, и ожидание злого от нее. Яснее же и полнее всего, до отчетливости ясно и полно вспомнилась Пагу. Каждое воспоминание только на миг пролетало в нем, но все они громко кричали и своим криком подавили ту жалость, которая шевельнулась было в нем. И он насторожился, как настораживался в последние дни от каждого слова Софьи Андреевны. «Что это? Зачем она так?» — быстро подумал он и весь сжался: захотелось отстраниться от нее, даже встать с места и отойти. Но она продолжала гладить его по щеке и почти неслышно шептала что-то ласковое.

— Обними и ты меня! — неуверенно попросила она.

Миша вздрогнул. Но послушно и бесчувственно обнял ее плечи и сидел неподвижно, принужденно и деревянно. Оба молчали. Потом Софья Андреевна опять заговорила, но сбивчиво и останавливаясь чуть ли не на каждом слове, как будто она не знала, может ли она продолжать и как ей надо сейчас говорить. Новое чувство неясно охватывало ее: хотелось близости, откровенности, тепла и душевности.