Могу!

Оставаясь дома, она вела себя беспокойно: то начинала быстро ходить по комнатам, как будто что-то искала в них, то металась с одного места на другое, то, словно отчаявшись, уходила к себе и запиралась. И это удивляло Мишу: «Почему она стала запираться? Ведь она никогда раньше не запиралась?» И когда он слышал, как за нею щелкает замок, он пугался, как будто что-то угрожающее было в этом щелканье, как будто после него обязательно должно было что-то случиться, и заперлась Софья Андреевна именно для того, чтобы оно случилось. Но часто она не надолго оставалась у себя одна: минут через 10–15 она выходила и шла в гостиную. Садилась в кресло, молчала и не позволяла Мише говорить. Чуть только он хотел сказать что-нибудь, она нервно, с непонятным испугом останавливала его:

— Молчи, молчи! Разве же ты не видишь? Не понимаешь? Молчи!

Так и сидели они молча, не смотря и даже не взглядывая друг на друга: каждый со своими мыслями и каждый со своим страхом.

А иногда, наоборот, Софья Андреевна начинала говорить: быстро, сбивчиво и несвязно. Миша слушал и вслушивался, но не всегда понимал ее. Она не путалась, когда говорила, и слова находила нужные, но всегда получалось так, будто она не договаривает до конца, что-то скрывает и прячет главное. И вот этого главного не понимал Миша: что оно? в чем оно?

— Ты знаешь, Миша, ведь иногда бывает очень странно! Тебе, например, кажется, будто ты что-то очень хорошо знаешь и понимаешь, даже полностью и глубоко чувствуешь, а потом вдруг видишь, что все было ошибкой! Все, все! Но ведь можно же потом исправить и начать поступать правильно, да? Да, если сможешь все изменить, то ошибка не страшна! Страшно, когда ты знаешь, что ошибся, а все-таки продолжаешь ошибаться, держишься за свою ошибку, цепляешься за нее и как будто ждешь чуда: а вдруг ошибка сама по себе перестанет быть ошибкой? А вдруг черное окажется белым? Ты замечал такое? Впрочем, ты, вероятно, еще ничего не замечал… И это хорошо, это очень хорошо для тебя! Лучше ничего не знать, чем знать ошибку! Ах, какие страшные ошибки бывают, Миша, какие страшные! Непоправимые? Да, непоправимые! А что же делать, если ты непоправимо ошибся? — пугалась она своего вопроса или, вернее, того, что стояло за ним. — Что тогда? Повеситься, вероятно, совсем не так страшно, как кажется, но разве петля что-нибудь решит? Почему ты так смотришь на меня? Ты удивляешься, что я говорю об этом? Но ведь должна же я говорить, ведь не могу же я все носить в себе! А что, если я не выдержу? Что тогда? Да не смотри же на меня, Миша! Не смотри! Я боюсь, что ты… угодишь!

Миша слушал и с неприятным чувством думал: «Она пьяна! Она сейчас пьяна!» И в нем поднималось что-то гадливое. Но вместе с тем он с неясным страхом видел, что за ее словами, даже за самыми бессвязными, стоит что-то, что она изо всех сил скрывает. Иначе — почему же так дрожит ее голос? почему в такую глубь уходят ее глаза? почему в них страх и мука?

И часто бывало так: поговорив долго, торопливо и непонятно, Софья Андреевна вдруг вскакивала, начинала смотреть невидящими глазами, пыталась что-то сообразить, но, не сообразив ничего, быстро подбегала к буфету и, торопясь, словно спасаясь, без счета выпивала рюмку за рюмкой и опять уходила к себе.

После встречи с Табуриным прошло только три дня, но Миша уже два раза виделся с ним. Оба раза он ничего не говорил о том, что рассказывал ему Миша, но Миша и не ждал от него слов, даже не хотел их. Ему было достаточно того, что Табурин все знает, как будто одно то, что он знает, многое решает и ко многому приводит. И ничего больше не нужно, этого достаточно.

Но оба раза Табурин расспрашивал о Софье Андреевне. Впрочем, Мишу и не надо было расспрашивать: он говорил сам, вернее — у него «само говорилось», а Табурин слушал, понимал и запоминал.

— Значит, — подвел он итог при последней встрече, — она теперь много пьет, молчит или говорит бессвязное и мечется… Так? Мечется?

— Да! И у нее стали совсем другие глаза… Знаете, как будто она смотрит только в себя… Совсем в себя!

— Только в себя? Очень может быть! Грандиозно может быть!

А когда они расставались, Табурин задержал Мишину руку в своей и сказал твердо, словно приказывал:

— А если у вас тут будет что-нибудь совсем уж страшное, так ты тотчас же ко мне звони! А нельзя будет звонить, бери такси и одним духом мчи ко мне! Понимаешь?

Наконец, 2 ноября Ив вызвал к себе Софью Андреевну: «Сегодня вечером!» — приказал он.