Могучий отец Ундины

Рейн любителей вина кончается приблизительно около Бонна, дальше — своего рода карантинная зона, до Кёльна, а там уж начинается Рейн любителей шнапса; для многих Рейн здесь и кончается. Мой Рейн начинается именно здесь, здесь он становится невозмутимым и меланхоличным, не забывая, однако, что он видел и чему научился в своих верховьях: по мере приближения к устью, он делается все серьезнее, пока не умрет в Северном море, пока его вода не смешается с водами океана; Рейн прелестных среднерейнских мадонн течет к Рембрандту и теряется в туманах Северного моря.

Мой Рейн — это зимний Рейн, Рейн ворон, на льдинах плывущих к северу, к Нидерландам, Рейн Брейгеля[3]: серо-зеленые краски, черное и белое, и серого тоже много, и коричневатые фасады домов, что вновь принарядятся к приходу лета; тихий Рейн, еще достаточно просто и величественно владеющий собой, чтобы еще хоть несколько недель не подпускать к своему древнему руслу хитроумных поклонников Гермеса[4], отдавая предпочтение только птицам, рыбам, льдам. Я по-прежнему боюсь Рейна, который по весне бывает очень сердитым, когда затягивает в свои пучины домашний скарб, утонувший скот, вырванные с корнем деревья, когда на берегу висят таблички: «Осторожно!», когда глинистая вода все прибывает, когда вот-вот оборвутся цепи, которыми крепятся мощные жилые баржи, я боюсь Рейна, который зловеще, но так нежно нашептывает что-то спящим детям, боюсь этого мрачного бога, который хочет показать, что он еще потребует жертв: языческий бог, сама природа, ни капли доброты... он разольется широко, как море, ворвется в жилища, затопит зеленоватой водой подвалы, зальет набережные каналов, взревет под пролетами мостов: могучий отец Ундины.