Могучий русский динозавр. №2 2021 г.

Кроме того, у отца было странное хобби – он коллекционировал жуков. Папа называл себя энтомологом-любителем и очень этим гордился. Поздней весной, когда заканчивались занятия в школе, он исследовал окрестные пролески, поля, животноводческие фермы, ставя нехитрые ловушки на «жесткокрылых», как по-научному называл жуков. Вечером, уставший и грязный, но невероятно довольный, он извлекал из спичечных коробков различных по размеру и окрасу насекомых: изумрудно-золотистых бронзовок, бархатно-чёрных скарабеев, тёмно-коричневых носорогов. В самые жаркие летние месяцы отец на несколько дней уезжал к Чёрному морю, где лазал по скалам и кустарникам в поисках дубовых усачей и голубоватых, омерзительно пахнущих гигантских жужелиц. Осторожно и бережно, словно сокровище, он извлекал из картонного плена свою добычу и помещал её в банку. Затем бросал в неё смоченную эфиром ватку. Непритворно жалел «жесткокрылых», приговаривая: «Уж простите меня, бедненькие». Виновато смотрел на Валерку, и тому казалось, что в отцовских глазах стояли слёзы. Навеки «уснувших» жуков он нанизывал на булавки и помещал в специальные дощатые коробки, подписывал латинскими буквами, словно эпитафией, каждую свою жертву. Лишь в эти счастливые для него моменты папа становился разговорчивым, охотно поясняя те или иные повадки очередного экземпляра коллекции.

«Всё это было бы смешно, если бы не было так грустно». Каким-то образом соседи прознали о папином увлечении и за глаза назвали его Дуремаром. «Почему Дуремар? – обижался за отца Валерка и ворчал: – Тот ведь пиявок отлавливал»… Ему было неприятно и в то же время немного жаль папу. Под вечер отец возвращался с «охоты», чему-то улыбаясь, такой сказочно-нелепый, и что-то бормотал себе под нос. Увидев мужиков в беседке, папа на миг приостанавливался, улыбка тотчас сползала с его лица, делая его чуть глуповатым. Отец морщился, словно вспоминал нечто досадное, заметно горбился и норовил незаметно проскочить в подъезд. Валерка надеялся, что отец не слышал обидного прозвища, а если и слышал, то, может, не знал, что это слово относится к нему. С холодной, пустой приветливостью отец здоровался с соседями и, не проронив более ни слова, шёл по своим делам. В выходные дни, по утрам, учитель математики выходил во двор и делал зарядку, чем вбил последний гвоздь в гроб своей репутации нормального человека. Энергичные гимнастические упражнения не очень-то вязались с обликом низкорослого, чуть полноватого мужчины с явно обозначенными залысинами на голове.

– Смотри-ка, Майкин снова мышцы качает, – посмеивалась соседка, втайне завидуя маме, что папа не пьёт и не курит, не волочится за женщинами.

– Лучше бы он что-нибудь другое накачал, – ехидничала другая.

– Позавчера супружница его с работы пришла едва ли не в полночь, – она наклонялась к товарке, нашёптывая ей на ухо. – Видать, не до…бывает Майку учитель.

– Да ты что! – притворно удивлялась первая. – Никогда бы не подумала.

Валерка не особенно понимал суть разговора между соседками, но догадывался, что они обсуждали что-то неприличное, касающееся только его родителей. Он замечал, как играющие в домино мужики, словно по команде, поворачивали головы вслед проходящей маме и восхищённо прищёлкивали языками. Очевидно, им что-то в ней нравилось. Вглядываясь в неё, Валерка хотел понять, что именно, но не мог определить. Мама как мама…

Дома мать постоянно ворчала на отца:

– Есть ли в этом доме хозяин? – и сама себе отвечала: – Есть. Это, скорее всего, я.

Действительно, ей самой приходилось менять перегоревшие лампочки, чинить утюг и замок, красить окна. В общем, пресловутый «гвоздь в доме» всегда забивала она, а не папа. С безразличной бесхозяйственностью отец смотрел на оторванный кусок обоев в прихожей, равнодушно проходил мимо неработающей розетки в спальне, игнорировал неплотно прикрывающуюся дверцу холодильника на кухне. Безусловно, Валерка не мог знать, что столь же безынициативно отец проявлял себя на супружеском ложе и в какой-то степени являлся толстовцем. Семён Юрьевич считал, что для женщины семья и ребёнок есть единственный смысл наполнения жизни, а остальное – распутные вольности, без которых вполне можно обойтись. Лишённая многих оттенков простой бабьей радости Майя придерживалась другого мнения. Иногда ей хотелось почувствовать определённую дерзость мужа, ощутить его распущенность, испытать смелость и разнообразие ласк партнёра, от которых кружится голова. Но что можно было ожидать от мужчины, если он испытывал едва ли не патриархальный страх перед её наготой? И, наверное, краснел от смущения, верша стремительно-скучный супружеский долг.