Могущество и честь

Мне, в отличие от рядовых солдат, удалось поспать намного больше, почти до самого утра. Я проснулся от холода, прихватившего мне щёку — во сне повернулся неловко и открылся ветру. Вскочил, словно прижаренный, и с трудом проморгался навстречу оранжевеющей в преддверии восхода кромке неба. Вот сейчас должно быть холоднее всего — перед восходом так обычно и бывает. Если сегодня обойдётся без обморожений, значит, мои люди сумели меня понять.

Я обошёл лагерь, придирчиво высматривая, нет ли где неосторожно устроившихся спать вне палатки. Ага, вон, трое бойцов устроились на ночёвку, но они крепко прижимаются друг к другу и укутаны во всё тёплое, что у них есть — значит, всё в порядке. Одного из солдат я, остановившись рядом, настойчиво разбудил:

— Так больше не делай, — проговорил я, показав на его сапоги, высунувшиеся из-под войлока, и голову, защищённую только краем воротника. — Во сне замёрзнешь незаметно. Можешь не проснуться, можешь обморозиться. А обморожение — это значит можно ноги потерять. Или голову. Понял?

— Да, командир, — с трудом выговорил совершенно осоловевший парень.

— Вставай и помоги поварам разжечь огонь. Завтрак пусть готовят.

— Понял, командир.

Палатки были набиты настолько плотно, что там, казалось, спят чуть ли не в два нахлёста. Разбудив Ильсмина, я показал ему на одну из палаток, словно бы раздувшуюся изнутри.

— Видишь? Непорядок. Во время сна никто из бойцов не должен соприкасаться со стенкой. Так не пойдёт. Сейчас это, конечно, прокатит без последствий, но выше-то будет холоднее. Поверь мне, обморожение — страшная штука.

— Командир очень часто упоминает это обморожение. Оно смертельно?

— Может оказаться смертельным. Но боец в любом случае потеряет боеспособность. Обмороженные конечности часто приходится отрезать. А почему? Потому что плоть гниёт и заражает кровь, а через неё — всё тело. Догадываешься, чем это может окончиться? Я ведь не ради куражу тут зверствую. Я видел, что такое обморожение. Не надо нам подобного. Понял?

— Вполне, командир. Прослежу. Командир будет есть? Вот там еда уже готова.

— Разумеется, буду, — и я чуть ли не бегом направился с моргающему в утренней полутьме костерку. В нашем положении единственный верный способ согреться — поесть чего-нибудь горячего и чуть-чуть посидеть у огня.

Заря в горах всегда такая — пронизывающая, неприютная, жгуче-холодная, не рождающая ни малейшей надежды на то, что когда-нибудь доведётся согреться. До бешенства, до ярости доводит желание сделать хоть что-нибудь, чтоб это изменить — но без шансов. Хотя умом, может, и понимаешь, что когда вещи будут собраны, на марше придёшь в себя очень быстро. Но это ведь ещё когда случится…

Я помог припоздавшему повару снять с костра котёл. Костерок почти сразу рассыпался на горку тёмно-рябиновых ягод, завёрнутых в сажу, но пока он источал тепло, к нему жались изо всех сил.

— Быстро доедаем, ребята, и поднимаемся. Вон там уже палатки сворачивают. Давайте, живо.

— А говорят, командир, в обозе есть печки для палаток, — дыша на пальцы, обмотанные шерстяными лоскутами, сказал солдат. — Это так?

— Печки — это для вершины. Там придётся похуже. Ещё может начаться метель — вот где возникнут настоящие проблемы.

— В чём суть этих проблем?

— Зависит от силы и направления ветра, мощи бурана. И от того, где именно он нас застигнет. Страшно сбиться с пути, страшно быть заметённым, страшно замёрзнуть в снегу, страшен снежный обвал. Но лучше решать проблемы по мере их поступления. Поднимаемся, ребята, — я предпочёл не переходить на тон приказа. Мы были здесь в одной упряжке, все приблизительно равны перед смертью — от оружия ли, от холода… Приказной тон — это для крайнего случая. — Аканш!

— Да, командир.

Мы с замом отошли в сторонку.

— Сколько до вершины?

— Об этом лучше говорить с Ревалишем.

— Узнай у него и скажи мне, чтоб лишнего времени не тратить. Что с упряжками и волокушами?

— Всё в порядке.

— Ладно, — я жестом отпустил своего зама. У него было сейчас предостаточно забот.

Высокогорье ждало нас. И снега ждали — они были девственно чисты, не нарушены ни единым следом, только в одном месте я заметил цепочку отпечатков. Разумеется, не человек. Что-то копытное. Белизна слепила, я надвинул шапку на самые глаза, подтянул выше повязку, оставив узкую щель, и результат меня вполне удовлетворил.

Пришлось каждому из бойцов, страдающих от пронзительного света, отдельно обращать внимание на свою придумку (впрочем, тоже позаимствованную у более опытных народов, обитающих у меня на родине) — моргая воспалившимися с непривычки глазами, окружающие почти ничего уже не видели, только крохотный пятачок снега под ногами.

— Парень, ты что это? — остановил я одного из солдат. — А ну, живо натягивай чуни! Это не шутка. Как следует шнуруй, чтоб снег не забивался. Что, совсем уже ног не чувствуешь? Эй, парни, помогите мне!

Мы совместными усилиями разложили пострадавшего на меховушке, и я принялся мягко растирать ему ноги сквозь обмотки.