Могусюмка и Гурьяныч

Степка врал, но ей приятно было слышать. Давно уж о ней никто не скучал, и, кажется, никто в ее жизни вообще не говорил ей ничего подобного.

Она пригласила гостей в землянку. Наскоро затопив большую русскую печь, ушла на «кучи». Потом вернулась быстро приготовила обед. А Гурьян со Степкой сходили в лес и привели трех лошадей. Оказалось, не так уж они бедны.

К вечеру тетка Варвара отправила мужиков в баню, потом пошел мыться дедушка Филат, а после всех сама с девчонкой. Баня тоже в землянке, в такой же, как и жилье у углежогов.

Варвара пришла к ужину в чистом платье, в вымытых сапогах, и Гурьян заметил, что она еще хороша. Там, где была сплошная сажа, выступил на светлой коже густой румянец, губы были пунцовы, сережки блестели в ушах; казалось, и глаза стали светлее, словно промылись, и полны живости. Чистые волосы закручены под платок, а полная, свежая шея открыта.

На другой день с утра Гурьян и Степка вышли на углесидные ямы. Лучших помощников Варваре и не надо было. Убедившись, что мужики жгут уголь не хуже ее, она через несколько дней положилась на них и занялась хозяйством. Каждый день у землянки сушилась полная веревка белья. Варвара привела в порядок дом и коровник, готовила пищу. У Гурьяна было ружье, он убил лося, и теперь на курене стало куда сытнее прежнего.

В пятницу Варвара запрягла коней, повезла уголь. Гурьян дал ей денег купить муки, еще рубль — девчонке на обнову, да рубль на водку. Варвара не спрашивала, откуда у него такие деньжищи.

Вернулась она с Марфутой, Степановой женой. Женщины привезли новости, что в заводе будто бы нового управляющего хотели убить, кто-то вчера стрелял на улице у господского дома. Марфута рассказала, что хотят ломать кричную, переделывать огненное заведение, будут ставить машины.

До завода было почти двадцать верст, и Степанова жена домой не поехала, прогостила на курене целую неделю.

***

Весной, простившись с Могусюмкой, отправился Гурьян на завод.

Въехал он в поселок в воскресенье, под вечер. После башкирских деревень хороша показалась ему широкая улица с сосновыми избами, что почернели от смолы, вытопленной солнцем из бревен. У второго дома — шатровые ворота. Под окнами в палисаднике зацветала черемуха. Вышли две девицы, — обе беловолосые, розовощекие. Одна глянула бойко на Гурьяна и, оправив светлый сарафан, переглянулась с подружкой. Обе побежали туда, где среди улицы собралась на лужайке целая толпа парней и девиц.

Гурьян придержал коня. Тут все, как прежде.

Девицы все как на подбор — русы и белы, румяны, бойки, с быстрыми озорными взглядами. Простая самодельная белая одежда их — передники и сарафаны — сияла чистотой.

И девицам приметился Гурьян. Молодой еще мужчина, удало сидит на коне, сам статен, взор орлиный. Кто он таков, они не знали, но с живостью посматривали на него. Это все были молодые девицы, подросшие после ухода Гурьяна.

Одна из белокурых девиц, обогнавших Гурьяна у палисадника, подошла к парню в картузе.

За вчерашнюю насмешку за твою,—

запела она, избоченившись,—

Что не ходишь на постельку на мою...

Вдруг вмиг сбилась толпа девушек.

Без тебя моя постелька холодна,

Одеяльце заиндевело,—

продолжала просмешница.

Все захохотали. Парень снял ремень.

Подушечка потонула во слезах...

Гурьян разгладил усы от удовольствия. Парень с ремнем сорвался с места, кинулся к девице, но тут подъехал Гурьян.

— Ну и храбёр!

— Здорово, лохматый! — окликнул его чей-то голос.

В калитке ближайшего дома появился Кузьма Залавин, босой, с мокрой головой. Видно, только из бани.

— Здоров будешь, Гурьяныч!

— Гурьяныч! — с удивлением молвила одна из девиц, глядя восторженно-изумленными глазами на всадника.

Девицы хором ахнули.

Залавин подошел. Гурьян слез с коня и обнял старого горнового. Девушки кинулись врассыпную. Парень с ремнем стал гоняться за обидчицей, но она убегала, пряталась за подруг и смеялась.

Потолковавши с Кузьмой, поехал Гурьян к сестре. Кузьма ни словом не помянул про старое.

Девицы запели где-то сзади хором, дружно и бойко, как бы напоминая о себе удалому красавцу, проехавшему мимо.

Гурьян подумал, что славную жизнь он покинул, с хорошего места ушел.

Он явился к двоюродной сестре. Семья была староверская, соблюдавшая обычаи. Дом врос в землю, уперся окнами на траву в палисаднике.

Муж сестры — старый горновой — сначала на все вопросы о жизни и работе на заводе отвечал, что все хорошо, на все воля божья. Но понемногу разговорился.

О переменах на заводе слыхал Гурьян еще в степи. Завод продан старым владельцем, теперь принадлежит русско-бельгийской компании Moгау.

— Но марка на железе старая, пашковская! — толковал Залавин, пришедший к соседям. — Могавское железо никто не берет. Никому такого не надо. Требуют: «Подай нам пашковское!» Вот, сказывают, Moгay будут платить Пашкову за марку пятьдесят тысяч в год и на заводе как была, так и висит вывеска: «Железоделательный и чугунолитейный завод господ Пашковых».