Могусюмка и Гурьяныч

Так думал старичок из горной деревушки, где жил до сих пор мирно и спокойно, где околица из длинных кривых жердей на кривых же стойках подходила к самому обрыву горы. На обрыв, бывало, вылезали медведи. Там чаща, кустарники, малина хорошая растет, кое-где дубки, осинник, ниже, по другую сторону деревушки — речка. Место очень хорошее и доходное, живут люди, все верят правильно, настоящие магометане. Охота хорошая, медвежат берут живыми и продают в городе или в другие деревни. И добывают в урмане мед. Колоды привязывают к стволам деревьев повыше, а чтобы медведь не достал, подвешивают бревна на веревке. Медведь учует мед, ползет по стволу, а бревно висит. Он отодвинет его, а оно качнется и ударит. Медведь рассердится и хватит его лапой, качнет еще сильней. И получит еще один удар по морде.

На сто верст кругом никто не рубит лесов: речка мелкая, сплавлять лес нельзя.

Мулла знал, что добрые прихожане его разбегутся, если он заикнется о священной войне.

Он решил осторожно, намеками, но так, чтобы понятно было, написать обо всем духовному главе и личному своему покровителю — муфтию — в Уфу.

Глава 19

ГОРА ПЕТУХ

Могусюмка подъехал к бревенчатому дому Шакирьяна. Выбежал босой Гурьян и ухватился за его седло.

— Здорово, брат!

— Здравствуй, — ответил Могусюм.

Гурьян заметил, что друг его не то кислый, не то недоволен чем-то: цедит сквозь зубы.

— Ты что невеселый приехал?

Могусюм не ответил. Он спрыгнул с коня, расседлал его, пустил в поле, забрал седло и пошел в дом. Гурьян поспешил за ним.

— Видал того, к кому ездил?

— Видал... А где Хибет? — спросил башлык.

— Хибетка поехал к отцу.

— А-а...

Пришел Шакирьян, старуха подала обед. Уселись, закрыли колени полотенцем.

За едой Могусюмка стал разговорчивей.

— Русских подговаривает резать, — сказал он Гурьяну. — Из Хивы. Как, говорит, кафтан на стене висит, так, мол, все русские скоро висеть будут.

Могусюмка усмехнулся печально. Бегим сидел здесь же, присматривался к нему злыми глазами.

— Я тебя теперь должен повесить, как кафтан! — с грустью продолжал башлык.

Гурьян никак не ожидал, что проповедник настроит этак Могусюмку. Восставать против русских? Новость!.. Все русские будут висеть! До этого еще никто не додумался. В старину бывали бунты, но с заводскими заодно.

— Верно, от нас горя немало! — сказал Гурьян, отчасти потому, что и сам так думал, а отчасти хитря и желая выведать, что думает Могусюмка.

— Конечно! — подхватил тот. — Разве мало?

— Ну, уж это чистое вранье! — сказал Гурьян, услыхав, что русские хотят башкир вырезать, а мечети закрыть.

— Как вранье? Ай-ай! — воскликнул Могусюм. — Как тебе не стыдно так говорить! Разве я не знаю! Я тоже слышал! Да ты сам нас всех зарезать хочешь! Святой ясно мне все сказал...

Гурьян понял, что друг его горько шутит и, видно остался недоволен встречей в Хабибулине.

На душе у него отлегло.

Вечером Могусюмка поспорил с Гурьяном.

— Ну, скажи по правде, ответь мне: разве справедливо, вы лес вырубаете и башкир обижаете?

Гурьян молчал.

Башлык вдруг опять засмеялся.

— Раз уже мы с тобой разбойники, так и не будем за мулл воевать. Муллы нас проклинают.

— Разве мы с тобой разбойники?

— Так муллы говорят. Они знают! — Опять горечь и тоска были в голосе Могусюмки. — Довольно, брат, нам об этом! — сказал он по-русски. — Ты хотел ехать на завод. Поедем... Не будем больше поминать про Рахима.

«Слава богу!» — обрадовался Гурьян, что не хочет друг его разладов из-за проповедей, услышанных в Хабибулине, что хоть и тронули там раны Могусюмки, но сердцем он не поддался.

— Хоть я разбойник, но кланяться баю не пойду! Я буду честный разбойник, — с горечью пошутил Могусюм.

— А ты попробуй-ка... Может, сговоришься?

— Зачем?.. Нет! — решительно сказал Могусюмка.

— А все же хорошо бы поднять бунт...

Гурьян надеялся, что со временем бунт все равно будет и все переменится.

— Они хотят, чтобы я восстание поднял. А я не дурак, знаю, что это такое! Пусть-ка они подымут, и тогда я посмотрю. Мне даже кажется, что это какой-то обман, говорил Могусюмка.

Он все более посвящал друга во все свои тайные разговоры с Рахимом и во все свои сомнения, и на душе от этого становилось все легче и легче: злоба, возбужденная проповедником, постепенно исчезала.

Друзья отправились в далекий путь. Дорога шла на юго-запад, степью. Башкиры пахали землю. Жаворонок — птица плуга — как называют его в здешних местах, пел свою песню, висел в воздухе над пашней. Ехали не прямо к горам, а наискось, к станице Магнитной; оттуда на завод прямая дорога. Час от часу яснее виднелись горы.

На этот раз в пути много говорили о вере. Гурьян — старовер.

— Наши, знаешь, тоже крепко верят... А по мне, верь, как хочешь, я не неволил бы никого, — говорил он.

— Наша вера строгая, — рассказывал Могусюмка. — По корану за смерть — смерть, руби неверных мечом, пощады не давай. И учат ведь у нас по-арабски, поэтому, брат, все и неграмотные.

— Если бы мы с тобой взялись жить — ты по корану, а я по нашей вере, нам бы давно пришлось загрызть друг друга зубами.

Ночевали вблизи казачьей станицы на заимке у знакомого Могусюмке казака.