Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)

И только тишина ему была ответом, за исключением женских вскриков особо впечатлительных особ, как и в других домах, куда он приносил эту весть, сам не в восторге от того, что является гонцом худых известий. И снова видит потрясенные, мрачные лица, тонкие пальцы, комкающие платки, трясущиеся от волнения губы, к которым прижимают тонкое полотно, чтобы унять плач. У каждого почти в уезде ушли мужчины, повинуясь долгу защитить собственные семьи и земли от неприятеля, и оттого в каждом доме его весть наполняла тревогой и страхом сердца и дурными мыслями головы.

Но разве что-то он мог поделать? Разве мог он утаить и другую весть, что пришла позднее, в самом начале осени? Москва была сдана неприятелю, Бонапарт поселился в Кремле. Стольный град по слухам, что доходили в их сторону, была почти полностью уничтожена огнем.

— Об этой вести лучше умолчать Марье Афанасьевне, — предупредил господин Мантель всех присутствующих в гостиной, таких хмурых и потрясенных услышанными вестями, а особенно плачущую Марию, что тут же закивала, соглашаясь. — Ей не пристало сердце волновать нынче. Пусть лучше не знает о том.

— К тому же, — заметил Михаил Львович, подходя к дочери, сидевшей на канапе подле Полин, и кладя ладонь на ее хрупкое плечико в знак поддержки. — Мы достоверно ничего не знаем. Негоже доверять неприятелю в том. Мы будем верить только своему сердцу. К примеру, мое говорит, что не все потеряно для России, что живы и в целостности те, кого мы ждем в этом доме.

— Вы и вправду так думаете, папенька? — спросила Анна задумчивого отца после того, как разошлись из гостиной остальные. — Что по-прежнему еще не все потеряно? Что погонят француза еще прочь?

— Погонят, ma chere, непременно погонят прочь, — проговорил Михаил Львович и привлек к себе дочь, обнял ее, и она прижалась к нему, как когда-то прижималась в детстве, когда была перепугана чем-то. — Господь не допустит, чтобы подобное творилось на земле русской! Где видано то, чтобы из храмов Божьих лазареты творили? Чтобы святыни портили? Настигнет тех осквернителей кара Господня в виде русской длани, я твердо верю в то.

Анна почувствовала, как напряглись руки отца, как тверд стал его голос, окрепнув впервые после известия о сожжении Москвы. Распознала в его тоне какую-то странную решимость, отчего сжалось на миг сердце. Она ясно видела, как заметно уменьшилось число дворовых — не хватало лакеев и работников скотного двора, исчезли из вида мастеровые и псари. В основном, только пожилые остались и девушки. Сперва Анна думала, что это оттого, что работы стало в доме намного меньше, чем ранее — закрыли нежилые половины, оставив только пару гостиных для редких визитеров. Но это в доме, а что же до хозяйственных дворов?

А после вспомнилось, как однажды ночью видела, что приехал к ним в Милорадово доктор в сопровождении двух человек, как прошли они быстро, кутаясь в плащи, в дом. Анна тогда перепугалась — решила, что кому-то стало плохо, раз вызвали ночью врача. Побежала по покоям, наскоро набросив капот на сорочку. Но нет — тихо спала Катиш в своей постели, мадам Элиза похрапывала, что-то тихо бормоча себе под нос, а горничная графини заверила, что хозяйка чувствует себя не так уж худо, чтобы звать доктора. И только отец был не в своей спальне, как обнаружила Анна. Она спустилась неслышно по лестнице вниз, полная решимости узнать, что происходит и отчего приехал господин Мантель, единственный вестник для них ныне. Но ее заметил Иван Фомич, стоявший в темном вестибюле вместо швейцара, что удивило ее, развернул Анну в ее покои, угрожая рассказать о ночных вылазках барышни.

— Но это не с вестями о Петруше? — спросила она тогда, обеспокоенная, и дворецкий ее заверил, что по-прежнему о молодом барине ничего не знают, что лучше бы барышня в образную пошла да попросила бы за брата Господа и всех святых. Но все же странным показался ей тот визит ночной, тем паче, что уезжал доктор из Милорадово в одиночестве, как заметила Анна после из окна своих покоев. А никаких гостей, никаких новых лиц следующим утром в усадьбе не было.

— Папенька, папенька…. Мне страшно, — вдруг прошептала Анна отцу, сама толком не понимая, чего именно боится. Страх стал извечным спутником в последнее время, а тревоги, казалось, даже ночами не покидали ее душу. Боялась всего — и худых вестей, и появления французов в имении. До них еще только слухи доходили, как ездили отряды по окрестным землям, выкупая у помещиков продовольствие для армии и лошадей. Кто-то соглашался и продавал, кто-то отказывался, и в этом случае только от воли командира фуражиров зависело, чем обернется этот отказ.