Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)

Снежинки медленно падали наземь, двигаясь в красивом танце, движения которого знали только они. Снегопад продолжался несколько дней почти беспрерывно, покрывая землю белоснежным покрывалом, словно готовя природу к тому длительному сну, в который та погрузится вскоре. Все стало белым — деревья, кусты, дорожки. Все стало единым — прекрасным, волешебным видением, искрящимся в редких лучах солнца россыпью огоньков. Спрятала природа то, что творил человек за летние и осенние дни, укрыла от глаз. А снег все падал так плотно, что даже небеса ныне казались совсем светлыми, почти под стать пейзажу за окном.

Анна отпустила штору, позволяя той скользнуть на прежнее место, плотнее запахнула шаль и двинулась далее через анфиладу комнат, к проходу, что соединял цветочную оранжерею и усадебный дом. Это было одно из тех памятных ей мест, в котором хотелось просто стоять и слушать тишину, погружаясь целиком в прошлое. Ибо прошлое — это все, что осталось ей ныне.

Тихо стучали по паркету низкие каблуки домашних туфель без задника. Стукнула дверь, ведущая из дома в переход, с тихим шумом отодвинулась ткань, предохраняющая от сквозняка внутренние покои дома. Теперь Анну пробрал легкий озноб, ведь в переходе ныне было намного холоднее, чем обычно в это же время года — стекла в широких и высоких окнах длинного коридора были разбиты, пропуская легкий морозец, что пришел недавно в эти земли. Как и в оранжерее, куда она ступила, отворив двери.

Перевернутые горшки и сломанные жардиньерки, рассыпанная кое-где земля, поникшие головки цветов. И белая россыпь снега на зелени листов или бутонах, на лепестках самых разных цветов, чуть потускневших уже из-за мороза. Невыносимые глазу свидетельства разрушения…

Анна вспомнила, как проводили мужские пальцы по тонким лепесткам розы, родной сестры тех, кто поник головками, погибнув от холода, пришедшего в оранжерею через разбитые стекла окон. И его глаза, полные нежности.

Слез больше не было. Ей казалось, что она выплакала их за последние дни полностью. За седмицу она прошла все этапы — от безудержных рыданий до слепой ярости и обвиняющих в случившемся окружающих и самого Андрея криков, пока не поняла, что иных виновных, кроме нее самой нет. Она сама сняла кольцо с пальца и бросила едва ли не в лицо ему, намеренно нанося оскорбление. Она сама довела до такого финала. Да, домашние не позволили Анне исправить то, что совершила, но только она виновата в том, что вообще дошло до той ужасной сцены в передней. Все же надо было бы остановиться вовремя, не надеясь на то, что после можно будет вымолить прощение, ссылаясь на свой несносный нрав, на горячую кровь. «… Когда так часто указываешь на дверь персоне, ты должна быть готова к тому, что настанет день, и ты уже не сумеешь повернуть ее от порога», сказал в тот, самый памятный для нее отныне, день Андрей, словно предупреждая. Но разве она когда-то прислушивалась к чужим словам…?

Из глубины перехода раздался тихий размеренный стук, и Анна развернулась резко к дверям, распрямляя спину. Она давно искала этой встречи, этого разговора, но вдруг отчего-то заробела, задрожали мелко руки, и ей пришлось спрятать их под шалью, чтобы не показать своей растерянности и своего страха той, кто вскоре ступит на порог оранжереи.

Когда прошли слезы, когда ушла злость, а на их место ступило раскаяние в содеянном и безуспешные попытки найти то самое верное решение, что поможет Анне исправить то, что она натворила, она попыталась переговорить с графиней. Ведь только Марья Афанасьевна знала Андрея, только она могла подсказать ей, что делать. Только она могла стать проводником меж ней и отвергнутым женихом, стать неким третейским судьей, что способен либо свести, либо навсегда разлучить. Но графиня несколько дней присылала ответ, что не может принять Анну. Причины были разные: недомогания, что уложили графиню в постель, подготовка к предстоящему отъезду, который та планировала в ближайшие дни после отхода арьергардных войск из Гжатска.

А в последний раз и вовсе отказ в разговоре был совсем иным — письмо, написанное рукой графини и переданное через ее горничную.

«Нельзя сказать, что я была удивлена чрезмерно вашим поступком. Но и сказать, что я ожидала его нельзя. Я знала, чувствовала, что вы причините ему боль, оттого была против вашего союза с Андреем Павловичем. И его боль, его муки не дают мне покамест выслушать вас без предубеждения, чего я желала бы не менее, чем вы того разговора, о котором просите. Оттого и прошу вас — время. Я непременно повидаюсь с вами перед отъездом, слово мое вам в том. Но не ныне… не ныне, когда в памяти еще живо воспоминание…», писала к Анне в записке графиня. Ее тон был вежливым и выдержанным, а от былого расположения не осталось и следа, но все же не было того холода, того презрительного обращения, которого страшилась Анна прочитать, разворачивая это письмо.