Мой ангел злой, моя любовь…

Потому он удивился, когда мальчик сразу же приник к нему, будто к теплу потянулся. Но прежде взглянул на него снизу вверх своими глазенками голубыми, так похожими на глаза Анны, перевернувшими что-то в душе Андрея в тот же миг. Такой удивительный пристальный взгляд, будто пытающийся распознать самую сущность. Не по-детски серьезный, но в то же время такой доверчивый. Андрей всю дорогу ощущал, как бьется маленькое сердечко, будто оно стучало прямо у его уха. И с каждым ударом этого сердечка в нем что-то безвозвратно менялось…

В Москве Андрей не планировал останавливаться, а ехать сразу же дальше, поменяв лошадей в конюшнях городского дома. Но неожиданная встреча по пути к Тверской улице, на которой стоял особняк, также перешедший ему по воле тетушки, переменила напрочь все планы.

— Стой! Стой, кому говорят?! — крикнул Андрей зазевавшемуся кучеру, и тот поспешил выполнить приказ барина. А тот между тем уже открыл дверцу кареты настежь и, почти высунувшись из нее, махнул рукой, привлекая внимание всадника на противоположной стороне улицы.

— Александр Иванович! Голубчик! Какими судьбами?

— Уж ею, коварницей, Андрей Павлович! — хохотнул кирасирский офицер, расцеловываясь в карете с другом трижды — по обычаю и от всей души. — Давеча при переходе неудачно с коня приземлился, со стервеца. Наземь — хлоп, рука — вбок! Эскулапы говорят, кости нет вреда, только выбит сустав. Но болит нещадно, скажу тебе! Будто руку отрывают медленно. Так что я не в столицу вместе с полком, а за свой счет да в имение отеческое здравие поправлять.

— Знать, проездом в Москве? Тогда ко мне едем, — решительно заявил Андрей. — И без возражений!

— При моем-то положении, — хлопнул себя по груди Кузаков, показывая, как тощ кошель за полой мундира. — Грех отказаться от предложения радушного. Тем паче, ты у нас изрядно при средствах, mon ami.

Они проговорили весь вечер. Сначала за обильной трапезой вечерней, которую накрыли в малой столовой, а после — за курением ароматного табака, растянувшись на софе в диванной с бокалами великолепного бордоского в руках. Говорили обо всем — о былых тяготах похода и сражениях, о павших товарищах, о тех, кто остался в строю или вышел в отставку, как Оленин. О предстоящем будущем, которое ждали для империи после милосердия проявленного Александром Павловичем в отношении побежденной Франции. И даже о хлопотах деревенских, которые уже были знакомы Андрею, и с которыми только предстояло столкнуться Кузакову в будущем, когда примет бразды управления имением из рук стареющего отца.

— Тебе, mon cher, картель может прибыть из Петербурга, — задумчиво сказал Александр, передавая после долгой затяжки трубку Андрею. — Наш старый добрый малый Бурмин проведал о том, что персона, известная нам обоим, проживает в квартире, оплачиваемой из твоего кошелька. Подозревает худое нынче, все расспрашивал у меня, что за связь у вас ныне, и есть ли она. А на хмельную голову все горячится вызвать тебя да зарубить или пристрелить.

— Он все еще в томлении том сердечном? Знать, все не так легко и мимолетно, как мы с тобой полагали в Париже, — ответил на это Андрей равнодушно.

Он действительно оплатил годовую аренду квартиры для Мари — весь второй этаж большого дома недалеко от Петровской площади [630], когда еще не знал, что Мари по средствам и самой это. Она твердо решила жить раздельно со своим супругом, который отбыл в родные земли еще в начале 1813 года, и теперь пыталась договориться с ним об этом. Жить пусть и в мнимой, но свободе от престарелого мужа — для Мари было единственным желанием, как она сама говорила. А Петербург, где не было тех, кто был осведомлен обо всех перипетиях ее жизненного пути, был идеальным местом для этого. Знакомства, приобретенные в Париже, позволили ей без особого труда влиться в светскую жизнь города. И пусть она была принята не во всех домах (те, что были рангом повыше, были закрыты для нее), но ей и того было довольно.

Мари по-прежнему называлась кузиной Олениных, ведь именно под этим именем она была известна своим старым знакомцам, вернувшимся из-за границы с полками. Жила она ныне на скромный капитал, который по воле графини, не успевшей перед своей кончиной переменить завещания, был в ее распоряжении с недавних пор. Мадам Оленина злобно ворчала на сей счет всегда, что усопшая Марья Афанасьевна не могла не оставить еще одного повода для раздражения сестры, для беспокойства ее слабым нервам.

— Votre frère îбязан будет приструнить самозванку, коли будет порочить имя нашей семьи! И таково мое слово! Хотя он должен сам понимать сие! Покамест не порочит имя, пусть зовется… Но иначе ж! — говорила она Софи и яростно сверкала глазами при том из-под оборок чепца, словно говоря, что не посмотрит в ином случае на то, как обязана этой женщине — жизнью своего сына.