Мой ангел злой, моя любовь…

Алевтина Афанасьевна некоторое время молчала, прекрасно зная, что напряженное ожидание действует на нервы стоящей перед ней Анны, что самообладание, с которым та вошла в эту комнату, постепенно по капле утекает из нее. И только когда заметила, что Анна чересчур сжала руки, пытаясь унять волнение, начала разговор, устремив взор от великолепия парковой зелени за окном на свою собеседницу:

— Полагаю, вы догадываетесь о теме беседы, для которой я просила вас прийти. И полагаю, вам превосходно известны мои мысли на сей счет. Особенно в свете событий минувших дней.

Тут последовала пауза, во время которой у Анны даже голова закружилась от страха. Одно дело, когда о твоем проступке, о твоем падении известно тому, в ком ты уверена. Совсем иное, когда тайное становится явным другому человеку. А уж будущей belle-mere тем паче.

Что делать, мелькало в голове Анны в тот миг. Повиниться за содеянное? Оправдываться? Сослаться на слабость перед врагом, который занял дом? Или на слабость собственного тела? А может, отпираться? Или вовсе промолчать?

— Я не буду скрывать, что во мне нет особой склонности к вашей кандидатуре в качестве невестки, — Анна изо всех сил пыталась не отвести взгляда от лица Алевтины Афанасьевны, столь схожего и в то же время такого отличного от знакомых черт ее сестры. И дело даже было не в оспинках, следах былой болезни, которые остались на лице матери Андрея и которые были так заметны даже под слоем пудры, что покрывала кожу. И не в следах времени, которые не пощадили женщину и избороздили ее лицо мелкими, но глубокими морщинками у глаз и у рта.

Дело было в выражении глаз и линии губ. Марья Афанасьевна пусть и выглядела строгой и величавой барыней, но в ее облике не было даже маленькой части спесивости и горделивой заносчивости, с которой держала себя Алевтина Афанасьевна с окружающими. Особенно ныне, когда ее положение резко повысилось в связи с изменением статуса сына.

— Во мне нет к вам приязни. Равнодушие, которое следовало бы питать в вашем случае, исчезло после того, как вы подвергли унижению моего сына. И пусть он забыл… пусть простил вам его — мужчины всегда отличались излишней слабостью перед женщиной, но я — так и знайте! — я вам никогда его не прощу! Фамилия Олениных довольно знатна для подобного! Предки наши службу несли еще при Петре Алексеевиче, прародителе Его Императорского Величества! И пусть мой сын был недостаточно ровен вам по положению денежному, но по знатности….

Алевтина Афанасьевна перевела дух, собираясь с мыслями, чувствуя, что, поддавшись нежданно нахлынувшим эмоциям, потеряла нить разговора, который планировала вести изначально. Пусть она и не могла повлиять на выбор сына, пусть все уже решено. Но вот не указать той, которая когда-то отвергла ее сына, причем, отвергла крайне неприятным и унизительным способом, на ее нынешнее положение — бесприданницы с единственным багажом из толков, да еще и с неясностью существования младенца в ее жизни — Алевтина Афанасьевна просто не могла. Пусть знает, насколько благороден ее сын, решивший взять в жены эту девицу, пусть понимает, чем она обязана ему, Андрею…

И даже опешила несколько, когда Анна вдруг прервала ход ее мыслей своей гордой репликой. Спина ее была выпрямлена, а голос тверд, но только Анна знала, чего ей стоит нынешняя смелость, и как дрожат ее ладони, которые она сомкнула за спиной, пряча те от пытливого взгляда будущей belle-mere.

— Смею вам заметить, madam, что в моих жилах течет не менее значимая кровь! Туманины так же ходили подле Михаила Федоровича Романова, а также держались его семьи, невзирая на все, что бы ни творилось в те лихие дни.

Анна всего лишь хотела подчеркнуть, что ее род не менее знатен, чем род Олениных, но невольно лишь раздразнила гнев Алевтины Афанасьевны, непривыкшей к возражениям.

— Les grands noms abaissent, au lieu d'élever, ceux qui ne les savent pas soutenir [665]Какой бы ни была ваша кровь, mademoiselle, все достоинства рода меркнут пред тем, как несут бремя чести его по дальнейшему времени! — холодно и резко отрезала она, сурово взглянув на Анну. И та снова смешалась, удивляясь тому, как растеряна ныне и этой встречей, и резким тоном, и ледяным взглядом. Что с ней сталось? Отчего она с таким трудом удерживает привычную маску равнодушия? Или это любовь настолько переменила ее — сделала ее прежней Анной, наивной, безрассудной, незащищенной перед светом? Или это от чувства вины за то, что судя по всему, открыла Катиш несостоявшейся belle-mere? О, видимо, до конца дней Анне будет суждено стыдиться и сгорать от невыносимого чувства сожаления и раскаяния за невольный проступок!