Мой Армагеддон

Сидя на холодном, каменном полу (соломы, брошенной в качестве лежанки, едва хватило бы для крысы средних размеров) с переломанными лодыжками и истерзанной раскаленным добела железом спиной, я вдруг размечталась о лесной лужайке, полной самых разных цветов и трав, безбрежном синем небе над ней и солнце, пробивающемся даже сквозь плотно прикрытые веки и разливающемся в сознании сине-белым пульсирующим пятном.

Счастье такого момента неописуемо, не проговариваемо, но ощутимо и проживаемо исключительно в одиночку, ведь поделиться им, как бы этого ни хотелось, невозможно, а в моем положении и не с кем.

Тягучая, ноющая боль во всем теле начинает ослаблять свою хватку, и я погружаюсь в объятия глянцевого ковра душицы, прореженного белыми помпонами клевера и резными листочками кислицы. Нега, покой, отдохновение, тишина…

Далекий, еле различимый сперва, но вот все более ясный, плотный, приближающийся звук вплывает в сознание. Топот копыт не конский: короткий, суетливый, неустойчивый шаг, похож на ослика, но откуда и зачем, мне так хорошо здесь одной. Я открываю глаза: на мою лужайку, раскидав молодые побеги орешника, выскакивает пони, каре-белое мохнатое чудо, оседланное… ребенком. Завидев меня, он радостно вопит: – Мама, – и, пнув ножками пухлые бока своего Буцефала, летит ко мне, вздымая в горячий воздух облака пыльцы, цветочных головок и рассерженных пчел.

Не помню, чтобы у меня было дитя, начинаю рассуждать я, но мальчик не дает задуматься и, едва спрыгнув на землю, повисает на моей шее:

– Мама.

– Сынок, – отвечаю ему, не в силах придумать иного.

А он, уткнувшись веснушчатым носом в мою щеку, шепчет:

– Я так долго ждал тебя, именно тебя.

– Меня? – удивляюсь я и прижимаю детское тельце сильнее. – Но почему?

– Меня пускали к другим, еще к двум, но мне хотелось только к тебе, – мальчик начинает целовать щеку, и я чувствую слезы, наполнившие его глаза.

– Почему ко мне? – снова удивленно вопрошаю я самое дорогое сейчас существо на свете.

– Потому что твоя жертва ради моего прихода самая большая, – загадочно отвечает малыш и, не отрываясь, смотрит своими голубыми глазами прямо в сердце.

Я раздумываю над его словами.

– А те, другие?

Он улыбается прекрасной улыбкой младенца:

– Твоя жертва самая-самая.

– Откуда ты знаешь? – испуганно поражаюсь я его осведомленности.

– Там, где ждешь, – мальчик машет в сторону орешника, – видно все.

Мой сын (ух ты, я уже свыклась с этой мыслью) чмокает меня еще раз и забирается на спину пони:

– Я буду любить тебя так, как возлюбила меня ты, принося себе в жертву.

– Куда ты? – кричу я, видя, что он разворачивает «Буцефала» к лесу.

– Меня ждут те, другие, – отвечает малыш, – я должен извиниться перед ними.

Снова клубы цветочной пыльцы взлетают в воздух и скрывают от меня мое милое, дорогое, любимое чадо.

Я оседаю на траву вместе с успокаивающимися бабочками, неотрывно глядя на опушку леса, где ни один листочек, ни одна иголочка не шелохнется, будто пейзаж, что лежит предо мной, нанесен маслом на холст и живой в нем только один персонаж, я.

Иной раз и не скажешь, на сколько мгновений замер Мир, время – сложная субстанция, кто-то рассматривает наконечник стрелы, вяло вращающийся в своем черепашьем полете. Направленной прямо в сердце с тем, чтобы так же неспешно сделать шаг в сторону и уйти от судьбы, а кто-то, согбенный тяжелым старческим недугом, обернувшись (мысленно) к юным своим годам, не вспомнит, что было между.

Небо надо мной, секунду назад щеголявшее нетронутой синевой, вдруг обрело множество легких белых «овечек», подобно тем очаровательным созданиям, что облюбовали альпийские луга с того самого дня, когда Господь Бог засеял эти склоны сочной травой и напоил ее чистейшей водой горных ручьев. Я стала было вспоминать, на какой же день сотворения мира это произошло, как мысли мои прервались конским ржанием, долетевшим из лесной чащи, хрустом валежника и залихватским свистом. Мгновение спустя на лужайку выплеснулся, по-другому и не скажешь, молодой скакун с не менее молодым наездником. Розовощекий юноша, безусый, широкоплечий, плоский, с дерзким взглядом и горделивой осанкой, осадил коня прямо возле моих ног, заставив вздрогнуть от испуга.

– Не пугайся, прекрасная дева, конь послушнее кошки, – браво заявил он, не сводя глаз с меня.

Его напор, восхищенный взгляд и «прекрасная дева» смутили меня, я ощутила на щеках предательский румянец.

– Я именно так и представлял тебя, – юноша спешился, но остался подле коня.

– Где? – брякнула я от неожиданности.

– В своих снах я вижу тебя каждую ночь, – молодой наездник припал на колено и взял мою ладонь.

– Любовь к ближнему, о которой я помнил там, – он рассеянно махнул рукой в сторону леса, – здесь позабыта, но Он, – юноша положил левую руку на сердце, – дарует возможность ощутить ее, пусть и маленькую толику, через Первую Любовь.

При этих словах молодой человек восторженно смотрел на меня таким чистым взором, что закружилась голова, а сердце то замирало, сжимая горло, то колотилось в груди, рискуя вырваться наружу, чего бы это ему ни стоило.